Page 1 - Грамматика любви

Иван Бунин

Грамматика любви

Некто Ивлев ехал однажды в начале июня в дальний край своего уезда.
Тарантас с кривым пыльным верхом дал ему шурин, в имении которого он проводил
лето. Тройку лошадей, мелких, но справных, с густыми сбитыми гривами, нанял он на
деревне, у богатого мужика. Правил ими сын этого мужика, малый лет восемнадцати, тупой,
хозяйственный. Он все о чем-то недовольно думал, был как будто чем-то обижен, не
понимал шуток. И, убедившись, что с ним не разговоришься, Ивлев отдался той спокойной и
бесцельной наблюдательности, которая так идет к ладу копыт и громыханию бубенчиков.
Ехать сначала было приятно: теплый, тусклый день, хорошо накатанная дорога, в полях
множество цветов и жаворонков; с хлебов, с невысоких сизых ржей, простиравшихся
насколько глаз хватит, дул сладкий ветерок, нес по их косякам цветочную пыль, местами
дымил ею, и вдали от нее было даже туманно. Малый, в новом картузе и неуклюжем
люстриновом пиджаке, сидел прямо; то, что лошади были всецело вверены ему и что он был
наряжен, делало его особенно серьезным. А лошади кашляли и не спеша бежали, валек левой
пристяжки порою скреб по колесу, порою натягивался, и все время мелькала под ним белой
сталью стертая подкова.
— К графу будем заезжать? — спросил малый, не оборачиваясь, когда впереди
показалась деревня, замыкавшая горизонт своими лозинами и садом.
— А зачем? — спросил Ивлев.
Малый помолчал и, сбив кнутом прилипшего к лошади крупного овода, сумрачно
ответил:
— Да чай пить…
— Не чай у тебя в голове, — сказал Ивлев. — Все лошадей жалеешь.
— Лошадь езды не боится, она корму боится, — ответил малый наставительно.
Ивлев поглядел кругом: погода поскучнела, со всех сторон натянуло линючих туч и
уже накрапывало — эти скромные деньки всегда оканчиваются окладными дождями…
Старик, пахавший возле деревни, сказал, что дома одна молодая графиня, но все-таки
заехали. Малый натянул на плечи армяк и, довольный тем, что лошади отдыхают, спокойно
мок под дождем на козлах тарантаса, остановившегося среди грязного двора, возле
каменного корыта, вросшего в землю, истыканную копытами скота. Он оглядывал свои
сапоги, поправлял кнутовищем шлею на кореннике, а Ивлев сидел в темнеющей от дождя
гостиной, болтал с графиней и ждал чая; уже пахло горящей лучиной, густо плыл мимо
открытых окон зеленый дым самовара, который босая девка набивала на крыльце пуками
ярко пылающих кумачным огнем щепок, обливая их керосином. Графиня была в широком
розовом капоте, с открытой напудренной грудью; она курила, глубоко затягиваясь, часто
поправляла волосы, до плечей обнажая свои тугие и круглые руки; затягиваясь и смеясь, она
все сводила разговор на любовь и между прочим рассказывала про своего близкого соседа,
помещика Хвощинского, который, как знал Ивлев еще с детства, всю жизнь был помешан на
любви к своей горничной Лушке, умершей в ранней молодости. — «Ах, эта легендарная
Лушка! — заметил Ивлев шутливо, слегка конфузясь своего признания. — Оттого, что этот
чудак обоготворил ее, всю жизнь посвятил сумасшедшим мечтам о ней, я в молодости был
почти влюблен в нее, воображал, думал о ней бог знает что, хотя она, говорят, совсем
нехороша была собой». — «Да? — сказала графиня, не слушая. — Он умер нынешней зимой.
И Писарев, единственный, кого он иногда допускал к себе по старой дружбе, утверждает, что
во всем остальном он нисколько не был помешан, и я вполне верю этому — просто он был не
теперешним чета…» Наконец, босая девка с необыкновенной осторожностью подала на
старом серебряном подносе стакан крепкого сивого чая из прудовки и корзиночку с
печеньем, засиженным мухами.
Когда поехали дальше, дождь разошелся уже по-настоящему. Пришлось поднять верх,