Page 3 - Грамматика любви

сквозь которые розовели горы дальних облаков. Но над тарантасом дождь редел, и,
приподнявшись, Ивлев, весь закиданный грязью, с удовольствием завалил назад
отяжелевший верх и свободно вздохнул пахучей сыростью поля.
Он глядел на приближающуюся усадьбу, видел, наконец, то, о чем слышал так много,
но по-прежнему казалось, что жила и умерла Лушка не двадцать лет тому назад, а чуть ли не
во времена незапамятные. По долине терялся в куге след мелкой речки, над ней летала белая
рыбалка. Дальше, на полугоре, лежали ряды сена, потемневшие от дождя; среди них, далеко
друг от друга, раскидывались старые серебристые тополи. Дом, довольно большой, когда-то
беленый, с блестящей мокрой крышей, стоял на совершенно голом месте. Не было кругом ни
сада, ни построек, — только два кирпичных столба на месте ворот да лопухи по канавам.
Когда лошади вброд перешли речку и поднялись на гору, какая-то женщина в летнем
мужском пальто, с обвисшими карманами, гнала по лопухам индюшек. Фасад дома был
необыкновенно скучен: окон в нем было мало, и все они были невелики, сидели в толстых
стенах. Зато огромны были мрачные крыльца. С одного из них удивленно глядел на
подъезжающих молодой человек в серой гимназической блузе, подпоясанной широким
ремнем, черный, с красивыми глазами и очень миловидный, хотя лицо его было бледно и от
веснушек пестро, как птичье яйцо.
Нужно было чем-нибудь объяснить свой заезд. Поднявшись на крыльцо и назвав себя,
Ивлев сказал, что хочет посмотреть и, может быть, купить библиотеку, которая, как говорила
графиня, осталась от покойного, и молодой человек, густо покраснев, тотчас повел его в дом.
«Так вот это и есть сын знаменитой Лушки!» — подумал Ивлев, окидывая глазами все, что
было на пути, и часто оглядываясь и говоря что попало, лишь бы лишний раз взглянуть на
хозяина, который казался слишком моложав для своих лет. Тот отвечал поспешно, но
односложно, путался, видимо, и от застенчивости и от жадности; что он страшно
обрадовался возможности продать книги и вообразил, что сбудет их недешево, сказалось в
первых же его словах, в той неловкой торопливости, с которой он заявил, что таких книг, как
у него, ни за какие деньги нельзя достать. Через полутемные сени, где была настлана красная
от сырости солома, он ввел Ивлева в большую переднюю.
— Тут вот и жил ваш батюшка? — спросил Ивлев, входя и снимая шляпу.
— Да, да, тут, — поспешил ответить молодой человек. — То есть, конечно, не тут…
они ведь больше всего в спальне сидели… но, конечно, и тут бывали…
— Да, я знаю, он ведь был болен, — сказал Ивлев.
Молодой человек вспыхнул.
— То есть чем болен? — сказал он, и в голосе его послышались более мужественные
ноты. — Это все сплетни, они умственно нисколько не были больны… Они только все
читали и никуда не выходили, вот и все… Да нет, вы, пожалуйста, не снимайте картуз, тут
холодно, мы ведь не живем в этой половине…
Правда, в доме было гораздо холоднее, чем на воздухе. В неприветливой передней,
оклеенной газетами, на подоконнике печального от туч окна стояла лубяная перепелиная
клетка. По полу сам собою прыгал серый мешочек. Наклонившись, молодой человек поймал
его и положил на лавку, и Ивлев понял, что в мешочке сидит перепел; затем вошли в зал. Эта
комната, окнами на запад и на север, занимала чуть ли не половину всего дома. В одно окно,
на золоте расчищающейся за тучами зари, видна была столетняя, вся черная плакучая береза.
Передний угол весь был занят божницей без стекол, уставленной и увешанной образами;
среди них выделялся и величиной и древностью образ в серебряной ризе, и на нем, желтея
воском, как мертвым телом, лежали венчальные свечи в бледно-зеленых бантах.
— Простите, пожалуйста, — начал было Ивлев, превозмогая стыд, — разве ваш
батюшка…
— Нет, это так, — пробормотал молодой человек, мгновенно поняв его. — Они уже
после ее смерти купили эти свечи… и даже обручальное кольцо всегда носили…
Мебель в зале была топорная. Зато в простенках стояли прекрасные горки, полные
чайной посудой и узкими, высокими бокалами в золотых ободках. А пол весь был устлан