Page 107 - На западном фронте без перемен

XII
Осень. Нас, старичков, осталось уже немного. Из моих одноклассников, — а их было семеро, —
я здесь последний.
Все говорят о мире и о перемирии. Все ждут. Если это снова кончится разочарованием, они
будут сломлены, — слишком уж ярко разгорелись надежды, их теперь нельзя притушить, не
вызвав взрыва. Если не будет мира, будет революция.
Две недели я отдыхаю, — я хлебнул немного газу. Целый день я сижу на солнышке в
небольшом садике. Перемирие скоро будет заключено, теперь я тоже верю в это. И тогда мы
поедем домой.

На этом моя мысль приостанавливается, и я никак не могу сдвинуть ее с места. Что влечет
меня туда с такой неотразимой силой, что меня там ожидает? Жажда жизни, тоска по дому,
голос крови, пьянящее ощущение свободы и безопасности. Но все это только чувства. Это не
цели.
Если бы мы вернулись домой в 1916 году, неутихшая боль пережитого и неостывший накал
наших впечатлений вызвали бы в мире бурю. Теперь мы вернемся усталыми, в разладе с
собой, опустошенными, вырванными из почвы и растерявшими надежды. Мы уже не сможем
прижиться.

Да нас и не поймут, — ведь перед нами есть старшее поколение, которое, хотя оно провело
вместе с нами все эти годы на фронте, уже имело свой семейный очаг и профессию и теперь
снова займет свое место в обществе и забудет о войне, а за ними подрастает поколение,
напоминающее нас, какими мы были раньше; и для него мы будем чужими, оно столкнет нас
с пути. Мы не нужны самим себе, мы будем жить и стариться, — одни приспособятся, другие
покорятся судьбе, а многие не найдут себе места. Протекут годы, и мы сойдем со сцены.

А может, все, о чем я сейчас думаю, просто навеяно тоской и смятением, которые разлетятся
во прах, лишь только я вновь приду под тополи, чтобы послушать шелест их листвы. Не может
быть, чтобы все это ушло навсегда, — теплое, нежное дыхание жизни, волновавшее нам кровь,
неведомое, томящее, надвигающееся, тысячи новых лиц в будущем, мелодии снов и книг,
упоительное предчувствие сближения с женщиной. Не может быть, чтобы все это сгинуло под
ураганным огнем, в муках отчаяния и в солдатских борделях.
Деревья здесь сверкают всеми красками и отливают золотом, в листве рдеют алые кисти
рябины, белые проселки бегут к горизонту, а в солдатских столовых шумно, как в улье, от
разговоров о мире.
Я встаю. Я очень спокоен. Пусть приходят месяцы и годы, — они уже ничего у меня не
отнимут, они уже ничего не смогут у меня отнять. Я так одинок и так разучился ожидать чего-
либо от жизни, что могу без боязни смотреть им навстречу. Жизнь, пронесшая меня сквозь
эти годы, еще живет в моих руках и глазах. Я не знаю, преодолел ли я то, что мне довелось
пережить. Но пока я жив, жизнь проложит себе путь, хочет того или не хочет это нечто,
живущее во мне и называемое «я».

Он был убит в октябре 1918 года, в один из тех дней, когда на всем фронте было так тихо и
спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: «На Западном фронте без
перемен».

Он упал лицом вперед и лежал в позе спящего. Когда его перевернули, стало видно, что он,
должно быть, недолго мучился, — на лице у него было такое спокойное выражение, словно он
был даже доволен тем, что все кончилось именно так.