Page 135 - Рассказы

Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами… Стискивал
зубы.
– Давай матерись, Полайся – она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.
Максим иногда пересиливал себя – не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
– Не поймешь ведь.
– Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
– Вот у тебя все есть – руки, ноги… и другие органы. Какого размера – это другой
вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога – ты чувствуешь, захотела есть –
налаживаешь обед… Так?
– Ну.
Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и
порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и
глаза его свирепо блестели.
– Но у человека есть также – душа! Вот она, здесь,– болит! – Максим показывал на
грудь.– Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую – болит.
– Больше нигде не болит?
– Слушай! – взвизгивал Максим.– Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком
уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя
трешку на водку, я же хочу… Дура! – вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно
понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его.
Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет –
требуха. Да и сам он не верил в такую-то – в кусок мяса– Стало быть, все это – пустые слова.
Чего и злить себя? – Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я
отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами говорить – все равно, что об
стенку головой биться.
– Ой, трепло!
– Сгинь с глаз!
– А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
– А что, по-твоему, душа-то – пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я
ее таскаю, душа-то, и болит, А я злюсь поэтому. Нервничаю.
– Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают
культурно… В кино ходют. А этот – нервничает, видите ли. Пузырь.
Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу. Зима.
Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом – люди согреваются. Пройдет бабка с
ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками
тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет – мороз. Люди-по домам, в тепле.
Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних… Есть – выпивают, но и там
веселого мало.
Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не просит,
чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по
морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется – вот где сволочь – маята! И пластом,
недвижно лежать – тоже не хочется. И водку пить не хочется – не хочется быть
посмешищем, противно. Случалось, выпивал… Пьяный начинал вдруг каяться в таких
мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну
бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел –
оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной
со спичечную коробку и чертежи передали американцам. Максим сознавал, что это – гнусное
предательство, что он – "научный Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем
он хотел идти туда непременно босиком.
– Зачем же чертежи-то передал? – допытывался старшина. – И кому!!!
Этого Максим не знал, знал только, что это – "хуже Власова". И горько плакал.
В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу.