Page 5 - Рассказы

всегда говорил главный инженер мебельной фабрики, получалось смешно. Ездил на маевку с
женой-учительницей, фотографировал ее… Воровато, в кустах, выпивал с сослуживцами
"стременную", пел в автобусе "Ревела буря, гром гремел…". Думал о детях – как они там с
бабкой? Но он – то еще ничего, базланил с мужиками про Ермака, а вот жена-учительница,
он видел краем глаза, уже вся давно дома – с детьми, ей уже не до веселья – скорей домой!
Да нет, черт побери, можно устроить славную жизнь! Славнецкую жизнь можно устроить.
Он так усладился воображением, что и циркачку вспомнил как далекий неприятный
грех. Попробовал посадить на маевке вместо жены-учительницы жену-циркачку… Нет,
циркачка там никак не на месте. Чужая она там. Начнет глазами стрелять тудасюда… Нет!
"Как же быть завтра? Не ходить совсем к цирку? Неудобно. Явился, наговорил сорок
бочек – и нету. Нет, схожу увижусь… Скажу, что срочно отзывают на работу, телеграмму
получил. Уеду – спишемся, мол. И все. И постараться не попасть ей на глаза в эти дни на
улице. Они скоро уедут".
С тем и заснул Чередниченко. И крепко спал до утра. Во сне ничего не видел. На
другой день Чередниченко загорал на пляже… Потом, когда представление в цирке
началось, пошел к цирку.
Служитель встретил Чередниченко, как родного брата.
– Вам письмишко! – воскликнул он, улыбаясь шире своей шляпы. И погрозил пальцем:
– Только наших не обижа-ать.
Наверно, еще хотел получить трешку.
"Фигу тебе,– подумал Чередниченко.– Жирный будешь. И так харя-то треснет скоро".
Письмецо было положено в конверт, конверт заклеен. Чередниченко не спеша прошел
к скамеечке, сел, закурил…
Под брезентовым куполом взвизгивала отвратительная музыка, временами слышался
дружный смех: наверно, длинноволосый выкомаривает.
Чередниченко, облокотившись на спинку скамьи, немного посвистел… Конверт держал
кончиками пальцев и слегка помахивал им. Поглядеть со стороны, можно подумать, что он,
по крайней мере, раза три в неделю получает подобные конверты и они ему даже надоели.
Нет, Чередниченко волновался. Немного. Там где-то, внутри, дрожало. Неловко все-таки.
Если, положим, ему пришла такая блажь в голову – идти сватать женщину, то при чем здесь
сама эта женщина, что должна будет, согласившись, остаться с носом?
Чередниченко вскрыл конверт.
На листке бумаги было написано немного… Чередниченко прочитал. Оглянулся на
цирк… Еще раз прочитал. И сказал вслух, негромко, с облегчением:
– Ну вот и хорошо.
На листке было написано:
"Николай Петрович, в сорок лет пора быть умнее. Ева".
А ниже другим почерком – помельче, торопливо: "А орангутанги в Турции есть?"
Чередниченко еще раз прочитал вторую фразу, засмеялся:
– Хохмач.– Он почему-то решил, что это написал клоун.– Ну, хохмач!.. У меня совесть
есть, дорогой мой, совесть. Вам этого не понять.
Чередниченко встал и пошел по улице – в сторону моря. Мысленно отвечал Еве:
"Умнее, говоришь? Да как-нибудь постараемся, как-нибудь уж будем стремиться, Игнатий
Евович. Все мы хочем быть умными, только находит порой такая вот… Как говорят, и на
старуху бывает проруха. Вот она, проруха, и вышла. Советуешь, значит, быть умнее
Николаю Петровичу? Ах, дорогуша ты моя усатая! Хотя, конечно, ты же по веревке умеешь
лазить, кому же и советовать, как не тебе – "мне сверху видно все"! Ты лучше посоветуй
длинноволосому, чтоб он с другой какой-нибудь не ушлепал сегодня. А то ушлепает, будешь
одна куковать вечер. А тебе вечер просидеть одной никак нельзя. Как же! Жизнь-то дается
один раз, тело пока еще гнется, не состарилось. Как же вам можно вечер дома посидеть! Нет,
это никак невозможно. Вам надо каждый день урывать – "ловите миг удачи"! Ловите,
ловите… Черти крашеные".