Page 124 - Золотой телёнок

за город.
— Мне необходимо, — сказал он, — пофилософствовать в одиночестве обо всем
происшедшем и сделать необходимые прогнозы в будущее.
Весь день верный Адам катал великого комбинатора по белым приморским дорогам,
мимо домов отдыха и санаториев, где отдыхающие шлепали туфлями, поколачивали
молотками крокетные шары или прыгали у волейбольных сеток. Телеграфная проволока
издавала виолончельные звуки. Дачницы тащили в ковровых кошелках синие баклажаны
и дыни. Молодые люди с носовыми платками на мокрых после купанья волосах дерзко
заглядывали в глаза женщинам и отпускали любезности, полный набор которых имелся
у каждого черноморца в возрасте до двадцати пяти лет. Если шли две дачницы, молодые
черноморцы говорили им вслед: “Ах, какая хорошенькая та, которая с краю! ” При этом
они от души хохотали. Их смешило, что дачницы никак не смогут определить, к которой
из них относится комплимент. Если же навстречу попадалась одна дачница, то остряки
останавливались, якобы пораженные громом, и долго чмокали губами, изображая
любовное томление. Молодая дачница краснела и перебегала через дорогу, роняя синие
баклажаны, что вызывало у ловеласов гомерический смех.
Остап полулежал на жестких антилоповских подушках и мыслил. Сорвать деньги с
Полыхаева или Скумбриевича не удалось — геркулесовцы уехали в отпуск. Безумный
бухгалтер Берлага был не в счет: от него нельзя было ждать хорошего удоя. А между тем
планы Остапа и его большое сердце требовали пребывания в Черноморске, Срок этого
пребывания он сейчас и сам затруднился бы определить.
Услышав знакомый замогильный голос, Остап взглянул на тротуар. За шпалерой тополей
шествовала под руку немолодая уже чета. Супруги, видимо, шли на берег. Позади
тащился Лоханкин. Он нес в руках дамский зонтик и корзинку, из которой торчал термос
и свешивалась купальная простыня.

— Варвара, - тянул он, - слушай, Варвара!
— Чего тебе, горе мое? — спросила Птибурдукова, не оборачиваясь.

— Я обладать хочу тобой, Варвара!..
— Нет, каков мерзавец! - заметил Птибурдуков, тоже не оборачиваясь.

И странная семья исчезла в антилоповской пыли.
Когда пыль упала на землю, Бендер увидел на фоне моря и цветочного партера большое
стеклянное ателье.
Гипсовые львы с измаранными мордами сидели у подножья широкой лестницы. Из
ателье бил беспокойный запах грушевой эссенции. Остап понюхал воздух и попросил
Козлевича остановиться. Он вышел из машины и снова принялся втягивать ноздрями
живительный запах эссенции.

— Как же это я сразу не догадался! - пробормотал он, вертясь у подъезда.
Он устремил взор на вывеску: “1-я Черноморская кинофабрика”, погладил лестничного
льва по теплой гриве и, промолвив: “Голконда”, быстро отправился назад, на постоялый
двор.

Всю ночь он сидел у подоконника и писал при свете керосиновой лампочки. Ветер,
забегавший в окно, перебирал исписанные листки. Перед сочинителем открывался не
слишком привлекательный пейзаж. Деликатный месяц освещал не бог весть какие
хоромы. Постоялый двор дышал, шевелился и хрипел во сне. Невидимые, в темных углах
перестукивались лошади. Мелкие спекулянты спали на подводах, подложив под себя
свой жалкий товар. Распутавшаяся лошадь бродила по двору, осторожно переступая
через оглобли, волоча за собою недоуздок и суя морду в подводы в поисках ячменя.
Подошла она и к окну сочинителя и, положив голову на подоконник, с печалью
посмотрела на Остапа.
— Иди, иди, лошадь, - заметил великий комбинатор, - не твоего это ума дело!