Page 3 - Вечера на хуторе близ Диканьки

не умею сказать. И волосы, кажется, у меня теперь более седые, чем рыжие. Но у нас, не
извольте гневаться, такой обычай: как дадут кому люди какое прозвище, то и во веки веков
останется оно. Бывало, соберутся накануне праздничного дня добрые люди в гости, в
пасичникову лачужку, усядутся за стол, — и тогда прошу только слушать. И то сказать, что
люди были вовсе не простого десятка, не какие-нибудь мужики хуторянские. Да, может,
иному, и повыше пасичника, сделали бы честь посещением. Вот, например, знаете ли вы
дьяка диканьской церкви, Фому Григорьевича? Эх, голова! Что за истории умел он отпускать!
Две из них найдёте в этой книжке. Он никогда не носил пестрядевого халата, какой встретите
вы на многих деревенских дьячках; но заходите к нему и в будни, он вас всегда примет в
тонком суконном балахоне цвету застуженного картофельного киселя, за которое платил он в
Полтаве чуть не по шести рублей за аршин. От сапог его, у нас никто не скажет на целом
хуторе, чтобы слышен был запах дёгтя; но всякому известно, что он чистил их самым лучшим
смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу. Никто не скажет
также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего балахона, как то делают иные люди его
звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный белый платок, вышитый по всем краям
красными нитками, и, исправивши что следует, складывал его снова, по обыкновению, в
двенадцатую долю и прятал в пазуху. А один из гостей… Ну, тот уже был такой панич, что
хоть сейчас нарядить в заседатели или подкомории. Бывало, поставит перед собою палец и,
глядя на конец его, пойдёт рассказывать — вычурно да хитро, как в печатных книжках! Иной
раз слушаешь, слушаешь, да и раздумье нападёт. Ничего, хоть убей, не понимаешь. Откуда
он слов понабрался таких! Фома Григорьевич раз ему насчёт этого славную сплёл присказку:
он рассказал ему, как один школьник, учившийся у какого-то дьяка грамоте, приехал к отцу и
стал таким латыньщиком, что позабыл даже наш язык православный. Все слова сворачивает
на ус. Лопата у него — лопатус, баба — бабус. Вот, случилось раз, пошли они вместе с отцом
в поле. Латыныцик увидел грабли и спрашивает отца: «Как это, батьку, по-вашему
называется?» Да и наступил, разинувши рот, ногою на зубцы. Тот не успел собраться с
ответом, как ручка, размахнувшись, поднялась и — хвать его по лбу. «Проклятые грабли! —
закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и подскочивши на аршин. — Как же они, чёрт бы
спихнул с мосту отца их, больно бьются!» Так вот как! Припомнил и имя, голубчик! Такая
присказка не по душе пришлась затейливому рассказчику. Не говоря ни слова, встал он с
места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперёд, засунул руку в
задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щёлкнул
пальцем по намалёванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую
порцию табаку, растёртого с золою и листьями любистка, поднёс её коромыслом к носу и
вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни
слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только
проворчал про себя чуть ли ещё не поговорку: «Не мечите бисера перед свиньями»… «Быть
же теперь ссоре», — подумал я, заметив, что пальцы у Фомы Григорьевича так и
складывались дать дулю. К счастию, старуха моя догадалась поставить на стол горячий кныш
с маслом. Все принялись за дело. Рука Фомы Григорьевича, вместо того чтоб показать шиш,
протянулась к кнышу, и, как всегда водится, начали прихваливать мастерицу хозяйку. Ещё
был у нас один рассказчик; но тот (нечего бы к ночи и вспоминать о нём) такие выкапывал
страшные истории, что волосы ходили по голове. Я нарочно и не помещал их сюда. Ещё
напугаешь добрых людей так, что пасичника, прости господи, как чёрта все станут бояться.
Пусть лучше, как доживу, если даст бог, до нового году и выпущу другую книжку, тогда можно
будет постращать выходцами с того света и дивами, какие творились в старину в
православной стороне нашей. Меж ними, статься может, найдёте побасенки самого
пасичника, какие рассказывал он своим внукам. Лишь бы слушали да читали, а у меня,
пожалуй, — лень только проклятая рыться, — наберётся и на десять таких книжек.

Да, вот было и позабыл самое главное: как будете, господа, ехать ко мне, то прямёхонько
берите путь по столбовой дороге на Диканьку. Я нарочно и выставил её на первом листке,
чтобы скорее добрались до нашего хутора. Про Диканьку же, думаю, вы наслушались
вдоволь. И то сказать, что там дом почище какого-нибудь пасичникова куреня. А про сад и

Page 3/115