Page 23 - Муму

хотя и против течения реки, что в одно мгновение умчался саженей на сто.

Старик постоял, постоял, почесал себе спину сперва левой, потом правой
рукой и вернулся, хромая, в шалаш.
А Герасим все греб да греб. Вот уже Москва осталась назади. Вот уже
потянулись по берегам луга, огороды, поля, рощи, показались избы.
Повеяло деревней. Он бросил весла, приник головой к Муму, которая
сидела перед ним на сухой перекладинке – дно было залито водой, – и
остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем
как лодку волной помаленьку относило назад к городу. Наконец Герасим
выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице,
окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею
Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее. Она
доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он
отвернулся, зажмурился и разжал руки… Герасим ничего не слыхал – ни
быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый
шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не
беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили

по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему
поплескивали и постукивали они об бока лодки, и только далеко назади к
берегу разбегались какие-то широкие круги.
Ерошка, как только Герасим скрылся у него из виду, вернулся домой и
донес все, что видел.
– Ну да, – заметил Степан, – он ее утопит. Уж можно быть спокойным.
Коли он что обещал…
В течение дня никто не видел Герасима. Он дома не обедал. Настал
вечер; собрались к ужину все, кроме его.
– Экой чудной этот Герасим! – пропищала толстая прачка. – Можно ли
эдак из-за собаки проклажаться!.. Право!..
– Да Герасим был здесь, – воскликнул вдруг Степан, загребая себе
ложкой каши.

– Как? Когда?
– Да вот часа два тому назад. Как же. Я с ним в воротах повстречался;
он уж опять отсюда шел, со двора выходил. Я было хотел спросить его
насчет собаки-то, да он, видно, не в духе был. Ну и толкнул меня; должно
быть, он так только отсторонить меня хотел: дескать, не приставай, – да
такого необыкновенного леща мне в становую жилу поднес, важно так, что
ой-ой-ой! – И Степан с невольной усмешкой пожался и потер себе
затылок. – Да, – прибавил он, – рука у него, благодатная рука, нечего
сказать.