Page 101 - Преступление и наказание

— Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали, Родя, что Петр Петрович
был так добр, навестил тебя сегодня, — с некоторою робостию прибавила Пульхерия
Александровна.
— Да… был так добр… Дуня, я давеча Лужину сказал, что его с лестницы спущу, и
прогнал его к черту…
— Родя, что ты! Ты, верно… ты не хочешь сказать, — начала было в испуге Пульхерия
Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.
Авдотья Романовна пристально вглядывалась в брата и ждала дальше. Обе уже были
предуведомлены о ссоре Настасьей, насколько та могла понять и передать, и исстрадались в
недоумении и ожидании.
— Дуня, — с усилием продолжал Раскольников, — я этого брака не желаю, а потому
ты и должна, завтра же, при первом слове, Лужину отказать, чтоб и духу его не пахло.
— Боже мой! — вскричала Пульхерия Александровна.
— Брат, подумай, что ты говоришь! — вспыльчиво начала было Авдотья Романовна, но
тотчас же удержалась. — Ты, может быть, теперь не в состоянии, ты устал, — кротко сказала
она.
— В бреду? Нет… Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю. И
потому, к завтраму, напиши письмо… с отказом… Утром дай мне прочесть, и конец!
— Я этого не могу сделать! — вскричала обиженная девушка. — По какому праву…
— Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра… Разве ты не видишь… —
перепугалась мать, бросаясь к Дуне. — Ах, уйдемте уж лучше!
— Бредит! — закричал хмельной Разумихин, — а то как бы он смел! Завтра вся эта
дурь выскочит… А сегодня он действительно его выгнал. Это так и было. Ну, а тот
рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав…
— Так это правда? — вскричала Пульхерия Александровна.
— До завтра, брат, — с состраданием сказала Дуня, — пойдемте, маменька… Прощай,
Родя!
— Слышишь, сестра, — повторил он вслед, собрав последние усилия, — я не в бреду;
этот брак — подлость. Пусть я подлец, а ты не должна… один кто-нибудь… а я хоть и
подлец, но такую сестру сестрой считать не буду. Или я, или Лужин! Ступайте…
— Да ты с ума сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал,
а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном
изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные глаза ее
сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла
как пораженная.
— Я ни за что не могу уйти! — шептала она Разумихину, чуть не в отчаянии, — я
останусь здесь, где-нибудь… проводите Дуню.
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте
хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на
лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это? Самого
доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут
оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и
сделает над собой…
— Ах, что вы говорите!
— Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной! Подумайте, где вы
стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучше вам квартиру… А впрочем,
знаете, я немного пьян и потому… обругал; не обращайте…
— Но я пойду к здешней хозяйке, — настаивала Пульхерия Александровна, — я умолю
ее, чтоб она дала мне и Дуне угол на эту ночь. Я не могу оставить его так, не могу!
Говоря это, они стояли на лестнице, на площадке, перед самою хозяйкиною дверью.
Настасья светила им с нижней ступеньки. Разумихин был в необыкновенном возбуждении.
Еще полчаса тому, провожая домой Раскольникова, он был хоть и излишне болтлив, что и