Page 105 - Преступление и наказание

всегда было более серьезное, чем веселое, вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу,
как же шел к ней смех, веселый, молодой, беззаветный! Понятно, что горячий, откровенный,
простоватый, честный, сильный, как богатырь, и пьяный Разумихин, никогда не видавший
ничего подобного, с первого взгляда потерял голову. К тому же случай, как нарочно, в
первый раз показал ему Дуню в прекрасный момент любви и радости свидания с братом. Он
видел потом, как дрогнула у ней в негодовании нижняя губка в ответ на дерзкие и
неблагодарно-жестокие приказания брата, — и не мог устоять.
Он, впрочем, правду сказал, когда проврался давеча спьяну на лестнице, что
эксцентрическая хозяйка Раскольникова, Прасковья Павловна, приревнует его не только к
Авдотье Романовне, но, пожалуй, и к самой Пульхерии Александровне. Несмотря на то что
Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе
остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает
почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный,
чистый жар сердца до старости. Скажем в скобках, что сохранить всё это есть единственное
средство не потерять красоты своей даже в старости. Волосы ее уже начинали седеть и
редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и
высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо было прекрасно. Это был портрет
Дунечкинова лица, только двадцать лет спустя, да кроме еще выражения нижней губки,
которая у ней не выдавалась вперед. Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем
не до приторности, робка и уступчива, но до известной черты: она многое могла уступить, на
многое могла согласиться, даже из того, что противоречило ее убеждению, но всегда была
такая черта честности, правил и крайних убеждений, за которую никакие обстоятельства не
могли заставить ее переступить.
Ровно через двадцать минут по уходе Разумихина раздались два негромкие, но
поспешные удара в дверь; он воротился.
— Не войду, некогда! — заторопился он, когда отворили дверь, — спит во всю
ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. У него Настасья;
велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем и вы на
боковую; изморились, я вижу, донельзя.
И он пустился от них по коридору.
— Какой расторопный и… преданный молодой человек! — воскликнула чрезвычайно
обрадованная Пульхерия Александровна.
— Кажется, славная личность! — с некоторым жаром ответила Авдотья Романовна,
начиная опять ходить взад и вперед по комнате.
Почти через час раздались шаги в коридоре и другой стук в дверь. Обе женщины
ждали, на этот раз вполне веруя обещанию Разумихина; и действительно, он успел
притащить Зосимова. Зосимов тотчас же согласился бросить пир и идти посмотреть на
Раскольникова, но к дамам пошел нехотя и с большою недоверчивостью, не доверяя пьяному
Разумихину. Но самолюбие его было тотчас же успокоено и даже польщено: он понял, что
его действительно ждали, как оракула. Он просидел ровно десять минут и совершенно успел
убедить и успокоить Пульхерию Александровну. Говорил он с необыкновенным участием,
но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно как двадцатисемилетний доктор на
важной консультации, и ни единым словом не уклонился от предмета и не обнаружил ни
малейшего желания войти в более личные и частные отношения с обеими дамами. Заметив
еще при входе, как ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался
даже не примечать ее вовсе, во всё время визита, и обращался единственно к Пульхерии
Александровне. Всё это доставляло ему чрезвычайное внутреннее удовлетворение.
Собственно о больном он выразился, что находит его в настоящую минуту в весьма
удовлетворительном состоянии. По наблюдениям же его, болезнь пациента, кроме дурной
материальной обстановки последних месяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные
причины, «есть, так сказать, продукт многих сложных нравственных и материальных
влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей… и прочего». Заметив вскользь, что