Page 2 - Рассказы. Повести. Пьесы

время удачи я трушу и чувствую сильное желание спрятаться под стол». Таким он и остался
до конца дней своих. Всплески радости по поводу письма Григоровича и получения премии
были уникальными в его биографии. Тем важнее оценить их по достоинству.
Свой приход в большую русскую литературу Чехов, несомненно, воспринимал как
принципиально важную победу.
Антон Павлович был далеко не первым разночинцем, поднявшимся к высотам русской
культуры. И он хорошо знал это. Несомненно, однако, и то, что процесс выхода на
историческую арену сынов закабаленного русского народа, который начался в шестидесятые
годы, тогда лишь набирал силы. Это и давало основание Чехову причислять себя к
поколению первопроходцев. В той или иной форме подобные признания неоднократно
прорываются в его письмах. «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы
покупают ценою молодости». Это из знаменитого письма к Суворину, где Чехов предлагает
адресату написать повесть о трудном пути в литературу молодого человека о биографией, во
многом напоминающей его собственную. Несколько раньше, в письме к
Лазареву-Грузинскому: «…я «счастья баловень безродный», в литературе я Потемкин,
выскочивший из недр «Развлечения» и «Волны», я мещанин во дворянстве, а такие люди
недолго выдерживают, как не выдерживает струна, которую торопятся натянуть». А вот
выдержка из письма весны 1889 года: «Вероятно, на земле быстро вымирали первые
портные, первые астрологи… Вообще тяжело живется тем, кто имеет дерзость первый
вступить на незнакомую дорогу. Авангарду всегда плохо».
Выход на историческую арену разночинцев воспринимался Чеховым как начало нового
этапа в развитии русской культуры. Именно нового — отсюда упоминание о «незнакомой
дороге», и именно начало — отсюда и ощущение своего причастия к авангарду. Другие
высказывания писателя подтверждают эту мысль. Демократические веяния в культурной
жизни страны он считал лишь началом работы во имя культуры будущего.
Значение того огромного вклада, который внес Чехов в развитие русской и мировой
литературы, определяется прежде всего кровной связью писателя с глубинными процессами
русской жизни на рубеже ее двух исторических эпох. Продолжая и развивая в трудную пору
восьмидесятых годов и позже — в девяностые и девятисотые годы — идеи русского
просвещения шестидесятых годов, Чехов в своем творчестве с удивительной силой отразил
тот рост самосознания широких народных масс, который явился одной из существенных
сторон вызревания пролетарского периода русского освободительного движения.
Большое значение имела цельность его натуры, органическая слитность его личных,
общественных и творческих устремлений и побуждений.
С детства, что называется с молоком матери, впитал он ненависть к крепостническому
прошлому России. И со стороны отца, и со стороны матери его окружали люди, которые в
силу своего неуемного стремления к личной свободе и независимости еще до 1861 года
вырвались из крепостной неволи. Однако жизнь этих людей со всей очевидностью
показывала, что, освободившись из-под власти помещика, они не обрели свободы. Одна
зависимость оказалась заменена другой, не менее унизительной. И не только той, которую
сполна вкусил отец писателя, прошедший суровую школу приказчичьей жизни. Видимо,
очень рано таганрогский гимназист начал понимать, что зависимость от хозяина лишь
частное проявление общего правопорядка, основанного на законе господства и подчинения.
Окружавшие Чехова люди, в том числе и его отец, не только безропотно следовали этому
правопорядку, но и считали его незыблемой основой человеческого общежития. Отсюда
деспотизм, который проявлялся не только в служебной сфере, но и в семейной, в том числе и
в семье писателя, о чем он с болью и возмущением будет вспоминать до конца своих дней.
Чехов пришел в литературу с рано сложившимися убеждениями. Он не принимал
господствующий правопорядок, отрицал его жизнеспособность, непоколебимо верил в
прогрессивное развитие человеческого общества. Позже Антон Павлович скажет об этом
так: «Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между
временем, когда меня драли, и временем, когда перестали драть, была страшная».