Page 73 - Мой генерал

Внук у меня есть, как я. И вот интересно – что будет этот самый внук думать обо мне?
Ведь, наверное, может же так быть – утром через много лет мы выходим с внуком из
дому, он шагает в школу, а я иду в магазин.
И внук останавливается, глядит мне в спину. И что-то думает. Ведь он же будет что-то
думать там, соображать. И вот, например, он соображает что-нибудь такое. Старичина ты,
простофиля, старый хрен с редькой! Занудина несчастная! Никакого толку от тебя нет!
Только и гундосишь – учи уроки, учи уроки! А сам ничего из себя не представляешь!
Никакой исторической личности! Вот дед у тебя был – это да! Генерал!
И станет тут мой внук думать не про меня, а про моего дедушку.
Я долго соображаю, как тут быть?
Нет, я, конечно, не против. Пусть мой внук думает про моего дедушку. Ну а про меня
все-таки станет он думать? Хорошее что-нибудь?
Я вздыхаю. Неизвестно, конечно, что придет в голову моему внуку через много-много
лет. Это ведь, в конце концов, от меня зависит. От того, каким я буду.
Буду хорошим, как мой дед, что-нибудь хорошее и мой внук подумает. Например: «Ну,
поплелся, старикашка? Иди, иди! Да осторожнее, не споткнись!» Разве это плохо, если тебе
вслед такое прошепчут?

Часть седьмая
Прощание

Странный дедушка

А потом пришло лето. Мой генерал ходит в светлых брюках и белой рубашке, лицо
загорело на сибирском солнце, ветер перебирает седые волосы. Свои расчеты взрыва он
передал через папу начальнику стройки и теперь ждал ответа.
Мы разгуливали по поселку, заглядывали к Анне Робертовне или на склад к
Иннокентию Евлампиевичу, ели мороженое у Зинаиды Ивановны, и все было спокойно,
мирно вокруг. Солнце плавило асфальт на тротуарах, лениво взмахивали крыльями вороны,
жизнь в поселке замерла, и только шум со стройки напоминал, что поселок – это еще не все и
что, может быть, он так притих и опустел именно из-за стройки, где народ днюет и ночует.
Тишина в поселке меня беспокоила. Да еще эта жара. Было душно, хотелось дождя, и
мне казалось, что тишина и покой эти скоро рухнут, исчезнут, растворятся в шуме и
беспокойстве.
Дедушка тоже тревожил меня.
То он был очень веселый, разговорчивый, откровенный и разговаривал со мной без
конца о всякой всячине, то вдруг замыкался, становился угрюмым, молчал, и как ни старался
я расшевелить его, ничего не получалось.
Неожиданно он брал бумагу, ручку, быстро писал что-то, заклеивал в конверт и сам
шел к ящику, хотя прежде, отвечая на письма, просил бросить конверты меня.
Меня удивляло странное поведение дедушки.
Я пристально смотрел на него. Ведь он был всегда таким чутким. Чувствовал мои
взгляды и молчаливые вопросы. Всегда отвечал на них. Но тут он молчал. А когда я прямо
спрашивал, кому он пишет, отвечал кратко:
– Друзьям.
И прятал глаза.
Если ему приходило письмо, распечатывал его еще на лестнице. Быстро читал. Входя в
прихожую, рвал на мелкие части. Бросал в унитаз. Спускал воду. И был веселый целый день.
Странно! Боксировал меня шутя. Или мы брали с собой акварельные краски, бумагу и шли
на гору, откуда видно стройку. И дедушка рисовал, заставляя рисовать и меня.
У меня получалось плохо, да и у дедушки не лучше, но зато красиво! Да, да! Можно,