Page 41 - Завтра была война...

прижала к себе две девичьи головы -темно-русую и светло-русую. Крепко прижала, до боли.
— Я верю в справедливость, девочки.
— Да, да, — вздохнула дочь. — Я тоже верю. Там разберутся, и его отпустят. Он же не
враг народа, правда?
— Я очень хочу заплакать — и не могу, — с жалкой улыбкой призналась Зина. —
Очень хочу и очень не могу.
— Спать, — сказала мать и встала. — Ложись с Искрой, Зина, только не болтайте до
утра. Я схожу к твоим и все объясню, не беспокойся.
Мама ушла. Девочки лежали в постели молча. Зиночка смотрела в темный потолок
сухими глазами, а Искра боялась всхлипывать и лишь осторожно вытирала слезы. А они все
текли и текли, и она никак не могла понять, почему они текут сами собой. И уснула в слезах.
А родители их в это время сидели возле чашек с нетронутым, давно остывшим чаем. В
кухне слоился дым, в пепельнице громоздились окурки, но мама Зины, всегда беспощадно
боровшаяся с курением, сегодня молчала.
— Детей жалко, — вздохнула она.
— Дети у нас дисциплинированны и разумно воспитаны. — У матери Искры вдруг
непроизвольно задергалась щека, и она начала торопливо дымить, чтобы скрыть эту
предательскую дрожь. — Они поймут. Они непременно поймут.
— Я этого товарища не знаю, — неуверенно заговорил Коваленко, — но где тут смысл,
скажите мне? Признанный товарищ, герой гражданской войны, орденоносец. Ну, конечно,
бывал за границей, бывал, мог довериться. Дочку сильно любит, одна она у него, Зина
рассказывала.
Он ни словом не обмолвился, что сомневается в правомерности ареста, но все его
существо возмущалось и бунтовало, и скрыть этого он не мог. Мать Искры остро глянула на
него:
— Значит, есть данные.
— Данные, — тихо повторил Коваленко. — А оно вон как. Ошибки не допускаете?
— Я позвонила одному товарищу, а он сказал, что поступил сигнал. Утром я уточню.
Люберецкий — руководитель, следовательно, обязан отвечать за все. За все сигналы.
— Это безусловно, это, конечно…
И опять нависла тишина, тяжелая, как чугунная баба.
— Что с девочкой-то будет? — вздохнула мать Зины. — Пока разберутся… А матери у
нее нет, ой несчастный ребенок, несчастный ребенок.
Андрей Иванович прошелся по кухне, поглядывая то на жену, то на мрачно курившую
гостью. Присел на краешек стула.
— Нельзя ей одной, а, Оля? — Не ожидая ответа, повернулся к гостье. — Мы, конечно,
не знаем, как там положено в таких случаях, так вы поправьте. Извините, как по имени-
отчеству?
— Зовите товарищем Поляковой. Относительно девочки к себе я думала, да разве у
меня семья? Я собственную дочь и то…-Она резко оборвала фразу, прикурила дымившую
папиросу.-Берите. У вас нормально, хорошо у вас.
Встала, с шумом отодвинув стул, точно шум этот мог заглушить ее последние слова. Ее
слабость, вдруг прорвавшуюся наружу. Пошла к дверям, привычно оправляя широкий
ремень. Коваленко вскочил, но она остановилась. Посмотрела на мать Зины, усмехнулась
невесело:
— Иногда думаю: когда же надорвусь? А иногда — что уже надорвалась. — И вышла.
Девочки спали, но видели тревожные сны: даже у Зиночки озабоченно хмурились
брови. Мать Искры долго стояла над ними, нервно потирая худые щеки. Потом поправила
одеяло, прошла к себе, села за стол и закурила.
Синий дым полз по комнате, в окна пробивался тусклый осенний рассвет, когда мать
Искры, которую все в городе знали только как товарища Полякову, затушила последнюю
папиросу, открыла форточку, достала бумагу и решительным размашистым почерком вывела