Page 3 - Безумная Евдокия

почувствовал, что она сзади. — И ночью Оленьки не было? полушепотом-полукриком
спросил я.
Они молчали. Это было ответом, который заставил Надюшу за моей спиной
произнести:
— Где же она теперь?
Я не узнал Надиного голоса. Не уловил привычных для меня интонаций.
Трудное умение взглянуть на события собственной жизни со стороны, спокойное
чувство юмора всегда помогали Наде удерживать себя и меня от радостной или горестной
истерии.
— Ты бы одолжила мне свое чувство юмора, — как-то попросил я ее.
— У меня... юмор? Смешно! — сказала она. — Но свой собственный сбереги. Он
помогает смягчать крайние человеческие проявления.
— Эти проявления всегда очень опасны, — сказала она в другой раз. -
Потому что отрывают человека от людей и делают его одиноким.
— Не понимаю, — сознался я.
— Значит, виноват объяснявший! Мы часто излагаем то, о чем размышляли целые
годы, так, будто и наш собеседник размышлял вместе с нами. И еще удивляемся: почему он
не понимает нас с полуслова!..
Я любил, когда Надюша мне что-нибудь растолковывала: она делала это легко, не
настырно. «Преподавай она в школе, все были бы отличниками», думал я.
— Вот и растолкуй мне... О вреде, как ты сказала, «крайних человеческих проявлений»!
— Верней, о бестактности их, — сказала она. — Это как раз очень ясно.
Например... Когда слишком уж бурно ликуешь, не мешало бы вовремя спохватиться и
подумать о том, что кому-то сейчас впору заплакать. А упиваясь собственным горем, не
мешает подумать, что у кого-то в душе праздник, который, может быть, не повторится. Надо
считаться с людьми!
И вот впервые Надя изменила себе. Ее тревога не знала границ, не могла щадить
окружающих.
— Где же она... теперь? — повторила Надюша.
Потрясенный ее состоянием, я крикнул:
— Оля просто не вынесла. Всему есть предел!
Я сказал так, потому что именно они, те трое, все еще стоявшие за порогом, были
причиной частых страданий и слез нашей дочери.
— Сейчас уже утро. А ее нет! Ее нет... Где же она?! Куда же она?.. спрашивала меня
Надя.
Она сама приучила меня чаще задавать сложные вопросы, чем отвечать на них.
Поэтому я беспомощно повторял одну и ту же нелепую фразу:
— Не волнуйся, пожалуйста, Наденька. Не волнуйся!
А те трое были еще за порогом. «Виновники... главные виновники того, что
произошло!» — мысленно повторял я.
Что именно произошло, я не знал. И неизвестность, как всегда в таких случаях, была
самым страшным.
Огромная шляпа с обвислыми полями скрывала лицо Евдокии Савельевны.
Люся по-прежнему пряталась за спиной классной руководительницы, а Боря изучал
каменные плитки у себя под ногами.
Наверно, я смотрел на них не просто с осуждением, а с ненавистью.
Евдокии Савельевне было пятьдесят четыре года: она называла себя
«предпенсионеркой». Но ей можно было бы дать и пятьдесят семь лет и тридцать
девять: она была, как говорят, женщиной без возраста.
Поскольку Евдокия Савельевна раз и навсегда решила, что внешность и годы значения
для нее не имеют, она и одежде никакого внимания не уделяла. Поверх модных, где-то
впопыхах, случайно купленных брюк она могла надеть широкую юбку, заправить в нее