Page 54 - Петербурские повести

художника на историческую живопись. И внутреннее чувство, и собственное убеждение
обратили кисть его к христианским предметам, высшей и последней ступени высокого. У
него не было честолюбия или раздражительности, так неотлучной от характера многих
художников. Это был твердый характер, честный, прямой человек, даже грубый, покрытый
снаружи несколько черствой корою, не без некоторой гордости в душе, отзывавшийся о
людях вместе и снисходительно, и резко. «Что на них глядеть», обыкновенно говорил он:
«ведь я не для них работаю. Не в гостиную понесу я мои картины, их поставят в церковь. Кто
поймет меня, поблагодарит, не поймет – всё-таки помолится богу. Светского человека нечего
винить, что он не смыслит живописи; зато он смыслит в картах, знает толк в хорошем вине, в
лошадях – зачем знать больше барину? Еще, пожалуй, как попробует того да другого, да
пойдет умничать, тогда и житья от него не будет! Всякому своё, всякой пусть занимается
своим. По мне уж лучше тот человек, который говорит прямо, что он не знает толку, нежели
тот, который корчит лицемера, говорит, будто бы знает то, чего не знает, и только гадит да
портит.» Он работал за небольшую плату, то есть, за плату, которая была нужна ему только
для поддержанья семейства и для доставленья возможности трудиться. Кроме того он ни в
каком случае не отказывался помочь другому и протянуть руку помощи бедному художнику;
веровал простой, благочестивой верою предков, и от того, может быть, на изображенных им
лицах являлось само собою то высокое выраженье, до которого не могли докопаться
блестящие таланты. Наконец, постоянством своего труда и неуклонностью начертанного
себе пути он стал даже приобретать уважение со стороны тех, которые честили его невежей
и доморощенным самоучкой. Ему давали беспрестанно заказы в церкви, и работа у него не
переводилась. Одна из работ заняла его сильно. Не помню уже, в чем именно состоял сюжет
ее, знаю только то – на картине нужно было поместить духа тьмы. Долго думал он над тем,
какой дать ему образ; ему хотелось осуществить в лице его всё тяжелое, гнетущее человека.
При таких размышлениях иногда проносился в голове его образ таинственного ростовщика,
и он думал невольно: «Вот бы с кого мне следовало написать дьявола.» Судите же об его
изумлении, когда один раз, работая в своей мастерской, услышал он стук в дверь и вслед
затем прямо вошел к нему ужасный ростовщик. Он не мог не почувствовать какой-то
внутренней дрожи, которая пробежала невольно по его телу.
«Ты художник?» сказал он без всяких церемоний моему отцу.
«Художник», сказал отец в недоуменьи, ожидая, что будет далее.
«Хорошо. Нарисуй с меня портрет. Я, может быть, скоро умру, детей у меня нет; но я
не хочу умереть совершенно, я хочу жить. Можешь ли ты нарисовать такой портрет, чтобы
был совершенно как живой?»
Отец мой подумал: «чего лучше? он сам просится в дьяволы ко мне на картину.» Дал
слово. Они уговорились во времени и цене, и на другой же день, схвативши палитру и кисти,
отец мой уже был у него. Высокий двор, собаки, железные двери и затворы, дугообразные
окна, сундуки, покрытые странными коврами и наконец сам необыкновенный хозяин,
севший неподвижно перед ним, всё это произвело на него странное впечатление. Окна как
нарочно были заставлены и загромождены снизу так, что давали свет только с одной
верхушки. «Чорт побери, как теперь хорошо осветилось его лицо!» сказал он про себя, и
принялся жадно писать, как бы опасаясь, чтобы как-нибудь не исчезло счастливое
освещенье. «Экая сила!» повторил он про себя: «если я хотя вполовину изображу его так, как
он есть теперь, он убьет всех моих святых и ангелов; они побледнеют пред ним. Какая
дьявольская сила! он у меня просто выскочит из полотна, если только хоть немного буду
верен натуре. Какие необыкновенные черты!» повторял он беспрестанно, усугубляя рвенье, и
уже видел сам, как стали переходить на полотно некоторые черты.
Но чем более он приближался к ним, тем более чувствовал какое-то тягостное,
тревожное чувство, непонятное себе самому. Однакоже, несмотря на то, он положил себе
преследовать с буквальною точностью всякую незаметную черту и выраженье. Прежде всего
занялся он отделкою глаз. В этих глазах столько было силы, что, казалось, нельзя бы и
помыслить передать их точно, как были в натуре. Однакоже, во что бы то ни стало, он