Page 58 - Петербурские повести

искусства. Всё принеси ему в жертву и возлюби его всей страстью, не страстью, дышущей
земным вожделением, но тихой небесной страстью; без неё не властен человек возвыситься
от земли и не может дать чудных звуков успокоения. Ибо для успокоения и примирения всех
нисходит в мир высокое созданье искусства. Оно не может поселить ропота в душе, но
звучащей молитвой стремится вечно к богу. Но есть минуты, темные минуты… » Он
остановился, и я заметил, что вдруг омрачился светлый лик его, как будто бы на него
набежало какое-то мгновенное облако. «Есть одно происшествие в моей жизни», сказал он.
«Доныне я не могу понять, что был тот странный образ, с которого я написал изображение.
Это было точно какое-то дьявольское явление. Я знаю, свет отвергает существованье
дьявола, и потому не буду говорить о нем. Но скажу только, что я с отвращением писал его, я
не чувствовал в то время никакой любви к своей работе. Насильно хотел покорить себя и
бездушно, заглушив всё, быть верным природе. Это не было созданье искусства, и потому
чувства, которые объемлют всех при взгляде на него, суть уже мятежные чувства, тревожные
чувства, не чувства художника, ибо художник и в тревоге дышит покоем. Мне говорили, что
портрет этот ходит по рукам и рассевает томительные впечатленья, зарождая в художнике
чувство зависти, мрачной ненависти к брату, злобную жажду производить гоненья и
угнетенья. Да хранит тебя всевышний от сих страстей! Нет их страшнее. Лучше вынести всю
горечь возможных гонений, нежели нанести кому-либо одну тень гоненья. Спасай чистоту
души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому
простится многое, но ему не простится. Человеку, который вышел из дому в светлой
праздничной одежде, стоит только быть обрызнуту одним пятном грязи из-под колеса, и уже
весь народ обступил его и указывает на него пальцем и толкует об его неряшестве, тогда как
тот же народ не замечает множества пятен на других проходящих, одетых в буднешние
одежды. Ибо на буднешних одеждах не замечаются пятна.» Он благословил меня и обнял.
Никогда в жизни не был я так возвышенно подвигнут. Благоговейно, более нежели с
чувством сына, прильнул я к груди его и поцеловал в рассыпавшиеся его серебряные волосы.
Слеза блеснула в его глазах. «Исполни, сын мой, одну мою просьбу,» сказал он мне уже при
самом расставаньи. «Может быть, тебе случится увидеть где-нибудь тот портрет, о котором я
говорил тебе. Ты его узнаешь вдруг по необыкновенным глазам и неестественному их
выражению, – во что бы то ни было, истреби его… » Вы можете судить сами, мог ли я не
обещать клятвенно исполнить такую просьбу. В продолжение целых пятнадцати лет не
случалось мне встретить ничего такого, что бы хотя сколько-нибудь походило на описание,
сделанное моим отцом, как вдруг теперь на аукционе… »
Здесь художник, не договорив еще своей речи, обратил глаза на стену с тем, чтобы
взглянуть еще раз на портрет. То же самое движение сделала в один миг вся толпа
слушавших, ища глазами необыкновенного портрета. Но, к величайшему изумлению, его
уже не было на стене. Невнятный говор и шум пробежал по всей толпе, и вслед за тем
послышались явственно слова: «украден». Кто-то успел уже стащить его, воспользовавшись
вниманьем слушателей, увлеченных рассказом. И долго все присутствовавшие оставались в
недоумении, не зная, действительно ли они видели эти необыкновенные глаза, или это была
просто мечта, представшая только на миг глазам их, утружденным долгим рассматриванием
старинных картин.

Шинель

В департаменте... но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее
всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных
сословий. Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным всё
общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не
помню какого-то города, в которой он излагает ясно, что гибнут государственные
постановления и что священное имя его произносится решительно всуе. А в доказательство