Page 61 - Петербурские повести

снимал нарочно, для собственного удовольствия, копию для себя, особенно если бумага
была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важному
лицу.
Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный
народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной
прихотью, – когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни,
своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше
даже, чем нужно, неугомонный человек, – когда чиновники спешат предать наслаждению
оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на
рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер – истратить его в комплиментах какой-
нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще
всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с
передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей,
стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, – словом, даже в то время,
когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в
штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом
из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из
высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский
человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте,
которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, –
словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, – Акакий Акакиевич не предавался
никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-
нибудь вечере. Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о
завтрашнем дне: что-то Бог пошлет переписывать завтра? Так протекала мирная жизнь
человека, который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим жребием, и
дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных бедствий,
рассыпанных на жизненной дороге не только титулярным, но даже тайным, действительным,
надворным и всяким советникам, даже и тем, которые не дают никому советов, ни от кого не
берут их сами.
Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья
или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят,
что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются
идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору
по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время,
когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в
глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Всё спасение состоит в
том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом
натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все
замерзнувшие на дороге способности и дарованья к должностным отправлениям. Акакий
Акакиевич с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно стало
пропекать в спину и плечо, несмотря на то что он старался перебежать как можно скорее
законное пространство. Он подумал, наконец, не заключается ли каких грехов в его шинели.
Рассмотрев ее хорошенько у себя дома, он открыл, что в двух-трех местах, именно на спине
и на плечах, она сделалась точная серпянка: сукно до того истерлось, что сквозило, и
подкладка расползлась. Надобно знать, что шинель Акакия Акакиевича служила тоже
предметом насмешек чиновникам; от нее отнимали даже благородное имя шинели и
называли ее капотом. В самом деле, она имела какое-то странное устройство: воротник ее
уменьшался с каждым годом более и более, ибо служил на подтачиванье других частей ее.
Подтачиванье не показывало искусства портного и выходило, точно, мешковато и некрасиво.
Увидевши, в чем дело, Акакий Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести к
Петровичу, портному, жившему где-то в четвертом этаже по черной лестнице, который,
несмотря на свой кривой глаз и рябизну по всему лицу, занимался довольно удачно