Page 2 - Весенние перевертыши

Наталья Гончарова, жена Пушкина, кому не известно — красавица, на которую клал
глаз сам царь Николай. И не раз казалось: на кого–то она похожа, на кого–то из знакомых, —
но как–то не додумывал до конца. Сейчас вгляделся и вдруг понял: Наталья Гончарова
похожа на… Римку Братеневу!
Римка жила в их доме, была старше на год, училась на класс выше. Он видел Римку в
день раз по десять. Видел только что, минут пятнадцать назад, — стояла вместе с другими
девчонками перед домом. Она и сейчас стоит там, сквозь немытые весенние двойные рамы
средь других девчоночьих голосов — ее голос.
Дюшка вглядывался в Наталью Гончарову — курчавинки у висков, точеный нос…

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.

Красавица!.. Голос Римки за окном.
Дюшка метнулся к дверям, сорвал с вешалки пальто. Надо проверить: в самом ли деле
Римка красавица?
А на улице за эти пятнадцать минут что–то случилось. Небо, солнце, воробьи, девчонки
— все как было, и все не так. Небо не просто синее, оно тянет, оно засасывает, кажется, вот–
вот приподымешься на цыпочки да так и останешься на всю жизнь. Солнце вдруг косматое,
непричесанное, весело–разбойное. И недавно освободившаяся от снега, продавленная
грузовиками улица сверкает лужами, похоже, поеживается, дышит, словно ее пучит изнутри.
И под ногами что–то посапывает, лопается, шевелится, как будто стоишь не на земле, а на
чем–то живом, изнемогающем от тебя. И по живой земле прыгают сухие, пушистые,
согретые воробьи, ругаются надсадно, весело, почти что понятно. Небо, солнце, воробьи,
девчонки — все как было. И что–то случилось.
Он не сразу перевел глаза в ее сторону, почему–то вдруг стало страшно. Неровно
стучало сердце: не надо, не надо, не надо! И звенело в ушах.
Не надо! Но он пересилил себя…
Каждый день видел ее раз по десять… Долговязая, тонконогая, нескладная. Она
выросла из старого пальто, из жаркой тесноты сквозь короткие рукава вырываются на волю
руки, ломко–хрупкие, легкие, летающие. И тонкая шея круто падает из–под вязаной
шапочки, и выбившиеся непослушные волосы курчавятся на висках. Ему самому вдруг стало
жарко и тесно в своем незастегнутом пальто, он сам вдруг ощутил на своих стриженых
висках щекотность курчавящихся волос.
И никак нельзя отвести глаз от ее легко и бесстрашно летающих рук. Испуганное
сердце колотилось в ребра: не надо, не надо!
И опрокинутое синее небо обнимает улицу, и разбойное солнце нависает над головой, и
постанывает под ногами живая земля. Хочется оторваться от этой страдающей земли хотя бы
на вершок, поплыть по воздуху — такая внутри легкость.
О чем–то болтают девчонки. О чем? Их голоса перепутались с воробьиным базаром —
веселы, бессмысленны, слов не разобрать.
Но вот изнутри толчок — сейчас девчоночий базар кончится, сейчас Римка махнет в
последний раз легкой рукой, прозвенит на прощание: «Привет, девочки!» И повернется в его
сторону! И пройдет мимо! И увидит его лицо, его глаза, угадает в нем подымающуюся
легкость. Мало ли чего угадает… Дюшка смятенно повернулся к воробьям.
— Привет, девочки! — И невесомые топ, топ, топ за его спиной, едва касаясь земли.
Он глядел на воробьев, но видел ее — затылком сквозь зимнюю шапку: бежит
вприпрыжечку, бережно несет перед собой готовые в любой момент взлететь руки, задран
тупой маленький нос, блестят глаза, блестят зубы, вздрагивают курчавинки на висках.
Топ, топ — невесомое уже по ступенькам крыльца, хлопнула дверь, и воробьи
сорвались с водопадным шумом.
Он освобожденно вздохнул, поднял голову, повел недобрым глазом в сторону