Page 7 - Весенние перевертыши

вместе с бревнами запах хвои, запах смолы, запах чужих далей, запах свободы.
Над крышами в отцветающем вечернем небе дежурил большой кран. Дюшкин друг и
брат. И за рычанием лесовозов улавливался растворенный в воздухе невнятно–нежный звон.
Дюшка бросил ненужный кирпич. Дюшке хотелось плакать. Санька теперь не даст
проходу. И Минька предал. И Миньку Санька все равно заставит убить лягушку. Хотелось
плакать, но не от страха перед Санькой и уж не от жалости к Миньке — так ему и надо! — от
непонятного. Сегодня с ним что–то случилось.
Что?
Кого спросить! Нет, нет! Нельзя! Ни отцу, ни матери, если только большому крану…
И Дюшка почувствовал вокруг себя пустоту — не на кого опереться, не за что
ухватиться, живи сам как можешь. Как можешь?.. Земля кажется шаткой.
И стоит перед глазами Римка — легкие летающие руки, курчавящиеся у висков
волосы… И не прогнать из головы дышащую животом лягушку… и он ненавидит Саньку!
Все перепуталось. Что с ним сейчас?..
Рычат лесовозные машины, тащат тяжелые бревна, в тихом небе дремлет большой
кран. Стоял посреди улицы Дюшка Тягунов, мальчишка, оглушенный самим собой.
Откуда знать мальчишке, что вместе с любовью приходит и ненависть, вместе с
неистовым желанием братства — горькое чувство одиночества. Об этом часто не
догадываются и взрослые.
Лесовозы прошли, но остался запах бензина и хвойного леса, остался растворенный в
воздухе звон. Это с болот доносился крик лягушек. Крик неистовой любви к жизни, крик
исступленной страсти к продолжению рода, и капель с крыш, и движение вод в земле, и шум
взбудораженной крови в ушах — все сливалось в одну звенящую ноту, распиравшую
небесный свод.

4

Дома шел разговор. Как всегда, шумно говорил отец, как всегда, о своем большом
кране:
— Кто знал, что в этом году будет такой паводок! Берег подмывает, гляди да локти
кусай — кувырнется в воду наш красавец. А кто настаивал: надо выдвинуть в реку бетонный
мол. Нет, мол, — накладно. Из воды выуживать эту махину не накладно? Да дешевле новый
кран купить! Всегда так — экономим на крохах, прогораем на ворохах!..
У матери остановившийся взгляд, направленный куда–то внутрь себя, в глубь себя. Она
неожиданно перебила отца:
— Федя, ты не помнишь, что случилось пятнадцать лет назад?
— Пятнадцать лет?.. Гм!.. Пятнадцать… Нет, что–то не припомню… Кстати, как
сегодня здоровье твоего Гринченко?
— Представь себе, лучше.
— А почему похоронное настроение, словно у тебя там несчастье?
— Да так… Вдруг вот вспомнилось… Пятнадцать лет назад бежали ручьи и капало с
крыш, как сегодня.
Отец стоит посреди комнаты в клетчатой рубашке с расстегнутым воротом,
взлохмаченная голова под потолок. Косит глазом на мать — озадачен.
— Что за загадки? Говори прямо.
— Пятнадцать лет назад, Федя, в этот день ты мне поднес… белые нарциссы, помнишь
ли?
— Ах да!.. Да!.. Бежали ручьи… Помню.
— С этих цветов, собственно, и началось.
— Да, да.
— Ты тогда был неуклюжий, сутулился… Цветы, ручьи и твоя слоновья вежливость.
— Действительно… Я боялся тогда тебя.