Page 3 - Жизнь Арсеньева

Детство стало понемногу связывать меня с жизнью, – теперь в моей памяти уже
мелькают некоторые лица, некоторые картины усадебного быта, некоторые события…
Из этих событий на первом месте стоит мое первое в жизни путешествие, самое далекое
и самое необыкновенное из всех моих последующих путешествий. Отец с матерью
отправились в ту заповедную страну, которая называлась городом, и взяли меня с собой. Тут я
впервые испытал сладость осуществляющейся мечты, а вместе с тем и страх, что она
почему-нибудь не осуществится. Помню до сих пор, как я томился, стоя среди двора на
солнечном припеке и глядя на тарантас, который еще утром выкатили из каретного сарая: да
когда же наконец запрягут, когда кончатся все эти приготовления к отъезду? Помню, что
ехали мы целую вечность, что полям, каким-то лощинам, проселкам, перекресткам не было
счета и что в дороге случилось вот что: в одной лощине, – а дело было уже к вечеру и места
были очень глухие, – густо рос дубовый кустарник, темно-зеленый и кудрявый, и по ее
противоположному склону пробирался среди кустарника «разбойник», с топором засунутым
за пояс, – самый, может быть, таинственный и страшный из всех мужиков, виденных мной не
только до той поры, но и вообще за всю мою жизнь. Как въехали мы в город, не помню. Зато
как помню городское утро! Я висел над пропастью, в узком ущельи из огромных, никогда
мною не виданных домов, меня ослеплял блеск солнца, стекол, вывесок, а надо мной на весь
мир разливался какой-то дивный музыкальный кавардак: звон, гул колоколов с колокольни
Михаила Архангела, возвышавшейся надо всем в таком величии, в такой роскоши, какие и не
снились римскому храму Петра, и такой громадой, что уже никак не могла поразить меня
впоследствии пирамида Хеопса.
Всего же поразительнее оказалась в городе вакса. За всю мою жизнь не испытал я от
вещей, виденных мною на земле, – а я видел много! – такого восторга, такой радости, как на
базаре в этом городе, держа в руках коробочку ваксы. Круглая коробочка эта была из простого
лыка, но что это было за лыко и с какой несравненной художественной ловкостью была
сделана из него коробочка! А самая вакса! Черная, тугая, с тусклым блеском и упоительным
спиртным запахом! А потом были еще две великих радости: мне купили сапожки с красным
сафьяновым ободком на голенищах, про которые кучер сказал на весь век запомнившееся мне
слово: «в аккурат сапожки!» – и ременную плеточку с свистком в рукоятке… С каким
блаженным чувством, как сладострастно касался я и этого сафьяна и этой упругой, гибкой
ременной плеточки! Дома, лежа в своей кроватке, я истинно замирал от счастья, что возле нее
стоят мои новые сапожки, а под подушкой спрятана плеточка. И заветная звезда глядела с
высоты в окно и говорила: вот теперь уже все хорошо, лучшего в мире нет и не надо!
Эта поездка, впервые раскрывшая мне радости земного бытия, дала мне еще одно
глубокое впечатление. Я испытал его на возвратном пути. Мы выехали из города в
предвечернее время, проехали длинную и широкую улицу, уже показавшуюся мне бедной по
сравненью с той, где была наша гостиница и церковь Михаила Архангела, проехали какую-то
обширную площадь, и перед нами опять открылся вдали знакомый мир – поля, их деревенская
простота и свобода. Путь наш лежал прямо на запад, на закатное солнце, и вот вдруг я увидел,
что есть еще один человек, который тоже смотрит на него и на поля: на самом выезде из
города высился необыкновенно огромный и необыкновенно скучный желтый дом, не
имевший совершенно ничего общего ни с одним из доселе виденных мною домов, – в нем
было великое множество окон и в каждом окне была железная решетка, он был окружен
высокой каменной стеной, а большие ворота в этой стене были наглухо заперты, – и стоял за
решеткой в одном из этих окон человек в кофте из серого сукна и в такой же бескозырке, с
желтым пухлым лицом, на котором выражалось нечто такое сложное и тяжкое, чего я еще
тоже отроду не видывал на человеческих лицах: смешение глубочайшей тоски, скорби, тупой
покорности и вместе с тем какой-то страстной и мрачной мечты… Конечно, мне объяснили,
какой это был дом и кто был этот человек, это от отца и матери узнал я о существовании на
свете того особого сорта людей, которые называются острожниками, каторжниками, ворами,
убийцами. Но ведь слишком скудно знание, приобретаемое нами за нашу личную краткую
жизнь – есть другое, бесконечно более богатое, то, с которым мы рождаемся. Для тех чувств,