Page 64 - Мои университеты

они прячут куда-то всё своё хорошее и облачаются, как попы, в ризы лжи и лицемерия, в них
начинает играть собачья угодливость пред сильными, и тогда на них противно смотреть. Или -
неожиданно их охватывает волчья злоба, ощетинясь, оскалив зубы, они дико воют друг на
друга, готовы драться - и дерутся - из-за пустяка. В эти минуты они страшны и могут
разрушить церковь, куда ещё вчера вечером шли кротко и покорно, как овцы в хлев. У них
есть поэты и сказочники, - никем не любимые, они живут на смех селу, без помощи, в
презрении.
Не умею, не могу жить среди этих людей. И я изложил все мои горькие думы Ромасю в
тот день, когда мы расставались с ним.
- Преждевременный вывод, - заметил он с упрёком.
- Но - что же делать, если он сложился?
- Неверный вывод! Неосновательно.
Он долго убеждал меня хорошими словами в том, что я не прав, ошибаюсь.
- Не торопитесь осуждать! Осудить - всего проще, не увлекайтесь этим. Смотрите на всё
спокойно, памятуя об одном: всё проходит, всё изменяется к лучшему. Медленно? Зато -
прочно! Заглядывайте всюду, ощупывайте всё, будьте бесстрашны, но - не торопитесь
осудить. До свидания, дружище!
Это свидание состоялось через пятнадцать лет в Седлеце, после того, как Ромась отбыл
по делу "народоправцев" ещё одну десятигодовую ссылку в Якутской области.
Меня свинцом облила тоска, когда он уехал из Красновидова, я заметался по селу, точно
кутёнок, потерявший хозяина. Я ходил с Бариновым по деревням, работали у богатых
мужиков, молотили, рыли картофель, чистили сады. Жил я у него в бане.
- Лексей Максимыч, воевода без народа, - как же, а? - спросил он меня дождливой ночью.
- Едем, что ли, на море завтра? Ей-богу! Чего тут? Не любят здесь нашего брата, эдаких. Ещё -
того, как-нибудь, под пьяную руку...
Не впервые говорил это Баринов. Он тоже почему-то затосковал, его обезьяньи руки
бессильно повисли, он уныло оглядывался, точно заплутавшийся в лесу.
В окно бани хлестал дождь, угол её подмывал поток воды, бурно стекая на дно оврага.
Немощно вспыхивали бледные молнии последней грозы. Баринов тихо спрашивал:
- Едем, а? Завтра?
Поехали.
...Неизъяснимо хорошо плыть по Волге осенней ночью, сидя на корме баржи, у руля,
которым водит мохнатое чудовище с огромной головою, - водит, топая по палубе тяжёлыми
ногами, и густо вздыхает:
- 0-уп!.. 0-рро-у...
За кормой шёлково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая, безбрежная. Над
рекою клубятся чёрные тучи осени. Всё вокруг - только медленное движение тьмы, она стёрла
берега, кажется, что вся земля растаяла в ней, превращена в дымное и жидкое, непрерывно,
бесконечно, всею массой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство, где нет ни
солнца, ни луны, ни звёзд.
Впереди, в темноте сырой, тяжело возится и дышит невидимый буксирный пароход, как
бы сопротивляясь упругой силе, влекущей его. Три огонька - два над водою и один высоко над
ними - провожают его; ближе ко мне под тучами плывут, точно золотые караси, ещё четыре,
один из них - огонь фонаря на мачте нашей баржи.
Я чувствую себя заключённым внутри холодного, масляного пузыря, он тихо скользит
по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка. Мне кажется, что движение
постепенно замирает и близок момент, когда оно совсем остановится, - пароход перестанет
ворчать и бить плицами колес по густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся,
как надписи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина.
И большой человек в рваном овчинном тулупе, в лохматой бараньей шапке, шагающий у
руля, остановится недвижимо, заколдованный навеки, не будет рычать:
- Орр-оп! 0-урр...