Page 14 - Отец Горио

Горио еще платил тогда за пансион тысячу двести франков. Г-жа Воке находила вполне
естественным, что у богатого мужчины четыре или пять любовниц, а в его стремлении выдать
их за своих дочерей усматривала даже большое хитроумие. Она нисколько не была в
претензии, что он их принимал в «Доме Воке». Но так как этими посещениями объяснялось
равнодушие пансионера к ее особе, вдова позволила себе в начале второго года дать ему
кличку «старый кот». Когда же Горио скатился до девятисот франков, она, увидя одну из этих
дам, сходившую с лестницы, спросила его очень нагло, во что он собирается превратить ее
дом. Папаша Горио ответил, что эта дама его старшая дочь.
— Так у вас дочерей-то целых три дюжины, что ли? — съязвила г-жа Воке.
— Только две дочери, — ответил ей жилец смиренно, как человек разорившийся,
дошедший до полной покорности из-за нужды.
К концу третьего года папаша Горио еще больше сократил свои траты, перейдя на
четвертый этаж и ограничив расход на свое содержание сорока пятью франками в месяц. Он
бросил нюхать табак, расстался с парикмахером и перестал пудрить волосы. Когда папаша
Горио впервые явился ненапудренным, хозяйка ахнула от изумления, увидев цвет его волос —
грязно-серый с зеленым оттенком. Его физиономия, становясь под гнетом тайных горестей
день ото дня все печальнее, казалась самой удрученной из всех физиономий, красовавшихся за
обеденным столом. Не оставалось никаких сомнений: папаша Горио — это старый распутник,
только благодаря искусству врачей сохранивший свои глаза от коварного действия лекарств,
неизбежных при его болезнях, а противный цвет его волос — следствие любовных излишеств
и тех снадобий, которые он принимал, чтобы продлить эти излишества. Физическое и
душевное состояние бедняги, казалось оправдывало этот вздор. Когда у Горио сносилось
красивое белье, он заменил его бельем из коленкора, купленного по четырнадцать су за
локоть. Бриллианты, золотая табакерка, цепочка, драгоценности — все ушло одно вслед за
другим. Он расстался с васильковым фраком, со всем своим парадом и стал носить зимой и
летом сюртук из грубого сукна коричневого цвета, жилет из козьей шерсти и серые штаны из
толстого буксина. Горио все худел и худел; икры опали, лицо, расплывшееся в довольстве
мещанского благополучия, необычайно сморщилось, челюсти резко обозначились, на лбу
залегли складки. К концу четвертого года житья на улице Нев-Сент-Женевьев он стал сам на
себя непохож. Милый вермишельщик шестидесяти двух лет, на вид не больше сорока,
высокий, полный буржуа, моложавый до нелепости, с какой-то юною улыбкою на лице,
радовавший прохожих своим веселым видом, теперь глядел семидесятилетним стариком,
тупым, дрожащим, бледным. Сколько жизни светилось в голубых его глазах! — теперь они
потухли, выцвели, стали серо-железного оттенка и больше не слезились, а красная закраина их
век как будто сочилась кровью. Одним внушал он омерзение, другим — жалость. Юные
студенты-медики, заметив, что нижняя губа у него отвисла, и смерив его лицевой угол, долго
старались растормошить папашу Горио, но безуспешно, после чего определили, что он
страдает кретинизмом.
Как то вечером, по окончании обеда, когда вдова Воке насмешливо спросила Горио:
«Что ж это ваши дочки перестали навещать вас?» — ставя этим под сомнение его отцовство,
папаша Горио вздрогнул так, словно хозяйка кольнула его железным острием.
— Иногда они заходят, — ответил он взволнованным голосом.
— Ах, вот как! Иногда вы их еще видаете? — воскликнули студенты. Браво, папаша
Горио!
Старик уже не слышал насмешек, вызванных его ответом: он снова впал в задумчивость,
а те, кто наблюдал его поверхностно, считали ее старческим отупением, говоря, что он выжил
из ума. Если бы они знали Горио близко, то, может быть, вопрос о состоянии его, душевном и
физическом, заинтересовал бы их, хотя для них он был почти неразрешим. Навести справки о
том, занимался ли Горио в действительности торговлей мучным товаром и каковы были
размеры его богатства, конечно, не представляло затруднений, но люди старые, чье
любопытство он мог бы пробудить, не выходили за пределы своего квартала и жили в
пансионе, как устрицы, приросшие к своей скале. Что же касается до остальных, то стоило им