Page 19 - Собор Парижской Богоматери

ее по достоинству.
Вдобавок Копеноль был простолюдин, как и те, что его окружали. Поэтому сближение
между ними установилось молниеносно и совершенно естественно. Высокомерная выходка
фламандского чулочника, унизившего придворных вельмож, пробудила в этих простых душах
чувство собственного достоинства, столь смутное и неопределенное в XV веке. Он был им
ровня, этот чулочник, дающий отпор кардиналу, – сладостное утешение для бедняг,
приученных с уважением подчиняться даже слуге судебного пристава, подчиненного судье, в
свою очередь подчиненного настоятелю аббатства святой Женевьевы – шлейфоносцу
кардинала!
Копеноль гордо поклонился его высокопреосвященству, а тот вежливо отдал поклон
всемогущему горожанину, внушавшему страх даже Людовику XI. Гильом Рим, «человек
проницательный и лукавый», как отзывался о нем Филипп де Комин, насмешливо и с
чувством превосходства следил, как они отправлялись на свои места: смущенный и
озабоченный кардинал, спокойный и надменный Копеноль. Последний, конечно, размышлял
о том, что в конце концов звание чулочника ничем не хуже любого иного и что Мария
Бургундская, мать той самой Маргариты, которую он, Копеноль, сейчас выдавал замуж,
гораздо менее опасалась бы его, будь он кардиналом, а не чулочником. Ведь не кардинал
взбунтовал жителей Гента против фаворитов дочери Карла Смелого; не кардинал
несколькими словами вооружил толпу против принцессы Фландрской, со слезами и мольбами
явившейся к самому подножию эшафота просить свой народ пощадить ее любимцев. А
торговец чулками только поднял руку в кожаном нарукавнике, и ваши головы,
достопочтенные сеньоры Гюи д'Эмберкур и канцлер Гильом Гугоне, слетели с плеч!
Однако неприятности многострадального кардинала еще не кончились, и ему пришлось
до дна испить чашу горечи, попав в столь дурное общество.
Читатель, быть может, еще не забыл нахального нищего, который, едва только начался
пролог, вскарабкался на карниз кардинальского помоста. Прибытие именитых гостей не
заставило его покинуть свой пост, и в то время как прелаты и послы набились на возвышении,
точно настоящие фламандские сельди в бочонке, он устроился поудобнее и спокойно скрестил
ноги на архитраве. То была неслыханная дерзость, но в первую минуту никто не заметил
этого, так как все были заняты другим. Казалось, нищий тоже не замечал происходящего в
зале и беспечно, как истый неаполитанец, покачивая головой среди всеобщего шума, тянул по
привычке: «Подайте милостыню!»
Нет сомнения, что только он один из всего собрания не соблаговолил повернуть голову к
препиравшимся привратнику и Копенолю. Но случаю было угодно, чтобы досточтимый
чулочник города Гента, к которому толпа почувствовала такое расположение и на которого
устремлены были все взоры, сел в первом ряду на помосте, как раз над тем местом, где
приютился нищий. Каково же было всеобщее изумление, когда фландрский посол, пристально
взглянув на этого пройдоху, расположившегося возле него, дружески хлопнул его по
прикрытому рубищем плечу. Нищий обернулся; оба удивились, узнали друг друга, и лица их
просияли; затем, нимало не заботясь о зрителях, чулочник и нищий принялись
перешептываться, держась за руки; лохмотья Клопена Труйльфу, раскинутые на золотистой
парче возвышения, напоминали гусеницу на апельсине.
Необычность этой странной сцены вызвала такой взрыв безудержного веселья и
оживления среди публики, что кардинал не мог не обратить на это внимание. Он слегка
наклонился и, с трудом различив омерзительное одеяние Труйльфу, он решил, что нищий
просит милостыню.
– Господин старший судья! Бросьте этого негодяя в реку! – возмущенный такой
наглостью, воскликнул он.
– Господи Иисусе! Высокопреосвященнейший владыка, – не выпуская руки Клопена,
сказал Копеноль. – Да ведь это мой приятель!
– Слава! Слава! – заревела толпа. И в эту минуту мэтр Копеноль в Париже, как и в Генте,
«заслужил полное доверие народа, ибо такие люди, говорит Филипп де Комин, – обычно