Page 15 - Собор Парижской Богоматери

Крестьянство произносило следующие изумительные стихи:
Нет, царственней его не видывали зверя, дверь почетного возвышения, до сих пор
остававшаяся так некстати закрытой, еще более некстати распахнулась, и звучный голос
привратника провозгласил:
– Его высокопреосвященство кардинал Бурбонский!

III. Кардинал

Бедный Гренгуар! Треск огромных двойных петард в Иванов день, залп двадцати
крепостных аркебуз, выстрел знаменитой кулеврины на башне Бильи, из которой в
воскресенье 29 сентября 1465 года, во время осады Парижа, было убито одним ударом семь
бургундцев, взрыв порохового склада у ворот Тампль – все это не столь сильно оглушило бы
его в такую торжественную и драматическую минуту, как эта короткая фраза привратника:
«Его высокопреосвященство кардинал Бурбонский!»
И отнюдь не потому, что Пьер Гренгуар боялся или презирал кардинала. Он не
отличался ни малодушием, ни высокомерием. Истый эклектик, как выражаются ныне,
Гренгуар принадлежал к числу тех возвышенных и твердых, уравновешенных и спокойных
людей, которые умеют во всем придерживаться золотой середины, stare in dimidio rerum,
всегда здраво рассуждают и склонны к свободомыслию, отдавая в то же время должное
кардиналам. Эта ценная, никогда не вымирающая порода философов, казалось, получила от
мудрости, сей новой Ариадны, клубок нитей, который, разматываясь, ведет их от сотворения
мира сквозь лабиринт всех дел человеческих. Они существуют во все времена и эпохи и всегда
одинаковы, то есть всегда соответствуют своему времени. Оставив в стороне нашего Пьера
Гренгуара, который, если бы нам удалось дать его истинный образ, был бы их представителем
в XV веке, мы должны сказать, что именно их дух вдохновлял отца дю Бреля, когда он в XVI
столетии писал следующие божественно-наивные, достойные перейти из века в век строки: «Я
парижанин по рождению и „паризианин“ по манере говорить, ибо parrhisia по-гречески
означает „свобода слова“, коей я и докучал даже кардиналам, дяде и брату принца Конти, но
всегда с полным уважением к их высокому сану и не оскорбляя никого из их свиты, а это уже
немалая заслуга».
Итак, в том неприятном впечатлении, которое произвело на Пьера Гренгуара появление
кардинала, не было ни личной ненависти к кардиналу, ни пренебрежения к факту его
присутствия. Напротив, наш поэт, обладая изрядной дозой здравого смысла и изношенным
камзолом, придавал особое значение тому, чтобы его намеки в прологе, особенно похвалы,
расточаемые дофину, сыну льва Франции, дошли до высокопреосвященного слуха. Но отнюдь
не корысть преобладает в благородной натуре поэтов. Я полагаю, что если сущность поэта
может быть обозначена числом десять, то какой-нибудь химик, анализируя и
фармакополизируя ее, как выражается Рабле, вероятно, нашел бы в ней одну десятую
корыстолюбия и девять десятых самолюбия. В ту минуту, когда двери распахнулись,
пропуская кардинала, эти девять десятых самолюбия Гренгуара, распухнув и вздувшись под
действием народного восхищения, достигли удивительных размеров и задавили неприметную
молекулу корыстолюбия, которую мы только что обнаружили в натуре поэтов. Впрочем,
молекула эта драгоценна: она представляет собой тот балласт реальности и человеческой
природы, без которого поэты не могли бы коснуться земли. Гренгуар наслаждался, ощущая,
наблюдая и, так сказать, осязая все это сборище, состоявшее, правда, из бездельников, но зато
оцепеневших от изумления, словно захлебнувшихся в потоках нескончаемых тирад, которые
изливались из каждой части его эпиталамы. Я утверждаю, что Гренгуар разделял всеобщий
восторг и, в противоположность Лафонтену, который на представлении своей комедии
Флорентинеу, спросил: «Что за невежда сочинил эти бредни? „, наш поэт охотно осведомился
бы у соседа: «Кем написан этот шедевр?“ И потому легко представить себе то действие, какое
на него должно было произвести внезапное и несвоевременное появление кардинала.
Опасения Гренгуара оправдались. Прибытие его высокопреосвященства взбудоражило