Page 32 - Три сестры
P. 32

Прихожу сюда, а мать здесь, кричит, сердится.

                        Маша входит с подушкой и садится на диван.

                        И когда мои девочки стояли у порога в одном белье и улица была красной от огня, был
                  страшный шум, то я подумал, что нечто похожее происходило много лет назад, когда набегал
                  неожиданно враг, грабил, зажигал… Между тем, в сущности, какая разница между тем, что
                  есть и что было! А пройдет еще немного времени, каких-нибудь двести – триста лет, и на
                  нашу теперешнюю жизнь так же будут смотреть и со страхом и с насмешкой, все нынешнее
                  будет казаться и угловатым, и тяжелым, и очень неудобным, и странным. О, наверное, какая
                  это будет жизнь, какая жизнь! (Смеется.)  Простите, я опять зафилософствовался. Позвольте
                  продолжать, господа. Мне ужасно хочется философствовать, такое у меня теперь настроение.

                        Пауза.

                        Точно спят все. Так я говорю: какая это будет жизнь! Вы можете себе только предста-
                  вить… Вот таких, как вы, в городе теперь только три, но в следующих поколениях будет
                  больше, все больше и больше, и придет время, когда все изменится по-вашему, жить будут
                  по-вашему, а потом и вы устареете, народятся люди, которые будут лучше вас… (Смеется.)
                  Сегодня у меня какое-то особенное настроение. Хочется жить чертовски… (Поет.) Любви все
                  возрасты покорны, ее порывы благотворны… (Смеется.)
                        Маша. Трам-там-там…
                        Вершинин. Там-там…
                        Маша. Тра-ра-ра?
                        Вершинин. Тра-та-та. (Смеется.)


                        Входит Федотик.

                        Федотик (танцует). Погорел, погорел! Весь дочиста!

                        Смех.

                        Ирина. Что ж за шутки. Все сгорело?
                        Федотик (смеется). Все дочиста. Ничего не осталось. И гитара сгорела, и фотография
                  сгорела, и все мои письма… И хотел подарить вам записную книжечку – тоже сгорела.

                        Входит Соленый.

                        Ирина. Нет, пожалуйста, уходите, Василий Васильич. Сюда нельзя.
                        Соленый. Почему же это барону можно, а мне нельзя?
                        Вершинин. Надо уходить в самом деле. Как пожар?
                        Соленый. Говорят, стихает. Нет, мне положительно странно, почему это барону можно,
                  а мне нельзя? (Вынимает флакон с духами и прыскается.)
                        Вершинин. Трам-там-там?
                        Маша. Трам-там.
                        Вершинин (смеется, Соленому). Пойдемте в залу.
                        Соленый. Хорошо-с, так и запишем. Мысль эту можно б боле пояснить, да боюсь, как
                  бы гусей не раздразнить… (Глядя на Тузенбаха.) Цып, цып, цып… (Уходит с Вершининым и
                  Федотиком.)

                                                                                                              31
   27   28   29   30   31   32   33   34   35   36   37