Page 269 - Анна Каренина

зонтиком, остановилась подле него, Вронский с чувством облегчения оторвался от
пристально устремленных на него жалующихся глаз Голенищева и с новою любовью
взглянул на свою прелестную, полную жизни и радости подругу. Голенищев с трудом
опомнился и первое время был уныл и мрачен, но Анна, ласково расположенная ко всем
(какою она была это время), скоро освежила его своим простым и веселым обращением.
Попытав разные предметы разговора, она навела его на живопись, о которой он говорил
очень хорошо, и внимательно слушала его. Они дошли пешком до нанятого дома и
осмотрели его.
– Я очень рада одному, – сказала Анна Голенищеву, когда они уже возвращались. – У
Алексея будет atelier хороший. Непременно ты возьми эту комнатку, – сказала она
Вронскому по-русски и говоря ему ты, так как она уже поняла, что Голенищев в их
уединении сделается близким человеком и что пред ним скрываться не нужно.
– Разве ты пишешь? – сказал Голенищев, быстро оборачиваясь к Вронскому.
– Да, я давно занимался и теперь немного начал, – сказал Вронский, краснея.
– У него большой талант, – сказала Анна с радостною улыбкой. – Я, разумеется, не
судья! Но судьи знающие то же сказали.

VIII

Анна в этот первый период своего освобождения и быстрого выздоровления
чувствовала себя непростительно счастливою и полною радости жизни. Воспоминание
несчастия мужа не отравляло ее счастия. Воспоминание это, с одной стороны, было слишком
ужасно, чтобы думать о нем. С другой стороны, несчастие ее мужа дало ей слишком большое
счастие, чтобы раскаиваться. Воспоминание обо всем, что случилось с нею после болезни:
примирение с мужем, разрыв, известие о ране Вронского, его появление, приготовление к
разводу, отъезд из дома мужа, прощанье с сыном – все это казалось ей горячечным сном, от
которого она проснулась одна с Вронским за границей. Воспоминание о зле, причиненном
мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал
бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека. Человек этот
утонул. Разумеется, это было дурно, но это было единственное спасенье, и лучше не
вспоминать об этих страшных подробностях.
Одно успокоительное рассуждение о своем поступке пришло ей тогда в первую минуту
разрыва, и, когда она вспомнила теперь обо всем прошедшем, она вспомнила это одно
рассуждение. «Я неизбежно сделала несчастие этого человека, – думала она, – но я не хочу
пользоваться этим несчастием; я тоже страдаю и буду страдать: я лишаюсь того, чем я более
всего дорожила, – я лишаюсь честного имени и сына. Я сделала дурно и потому не хочу
счастия, не хочу развода и буду страдать позором и разлукой с сыном». Но, как ни искренно
хотела Анна страдать, она не страдала. Позора никакого не было. С тем тактом, которого так
много было у обоих, они за границей, избегая русских дам, никогда не ставили себя в
фальшивое положение и везде встречали людей, которые притворялись, что вполне
понимали их взаимное положение гораздо лучше, чем они сами понимали его. Разлука с
сыном, которого она любила, и та не мучала ее первое время. Девочка, его ребенок, была так
мила и так привязала к себе Анну с тех пор, как у ней осталась одна эта девочка, что Анна
редко вспоминала о сыне.
Потребность жизни, увеличенная выздоровлением, была так сильна и условия жизни
были так новы и приятны, что Анна чувствовала себя непростительно счастливою. Чем
больше она узнавала Вронского, тем больше она любила его. Она любила его за его самого и
за его любовь к ней. Полное обладание им было ей постоянно радостно. Близость его ей
всегда была приятна. Все черты его характера, который она узнавала больше и больше, были
для нее невыразимо милы. Наружность его, изменившаяся в штатском платье, была для нее
привлекательна, как для молодой влюбленной. Во всем, что он говорил, думал и делал, она
видела что-то особенно благородное и возвышенное. Ее восхищение пред ним часто пугало