Page 56 - Анна Каренина

возможности устроить ту новую жизнь, о которой он мечтал дорогой. Все эти следы его
жизни как будто охватили его и говорили ему: «Нет, ты не уйдешь от нас и не будешь
другим, а будешь такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой,
напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не
далось и невозможно тебе».
Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил, что не надо подчиняться
прошедшему и что с собой сделать все возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к
углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь
привести себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил
гири.
Вошел приказчик и сказал, что все, слава богу, благополучно, но сообщил, что греча в
новой сушилке подгорела. Известие это раздражило Левина. Новая сушилка была выстроена
и частью придумана Левиным. Приказчик был всегда против этой сушилки и теперь со
скрытым торжеством объявлял, что греча подгорела. Левин же был твердо убежден, что если
она подгорела, то потому только, что не были приняты те меры, о которых он сотни раз
приказывал. Ему стало досадно, и он сделал выговор приказчику. Но было одно важное и
радостное событие: отелилась Пава, лучшая, дорогая, купленная с выставки корова.
– Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь, я пойду взгляну, – сказал он
приказчику.
Скотная для дорогих коров была сейчас за домом. Пройдя через двор мимо сугроба у
сирени, он подошел к скотной. Пахнуло навозным теплым паром, когда отворилась
примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным светом фонаря, зашевелились на
свежей соломе… Мелькнула гладкая черно-пегая широкая спина голландки. Беркут, бык,
лежал с своим кольцом в губе и хотел было встать, но раздумал и только пыхнул раза два,
когда проходили мимо. Красная красавица, громадная, как гиппопотам, Пава, повернувшись
задом, заслоняла от входивших теленка и обнюхивала его.
Левин вошел в денник, оглядел Паву и поднял красно-пегого теленка на его шаткие
длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась, когда Левин подвинул к
ней телку, и, тяжело вздохнув, стала лизать ее шершавым языком. Телка, отыскивая,
подталкивала носом под пах свою мать и крутила хвостиком.
– Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, – говорил Левин, оглядывая телку. – В мать!
Даром что мастью в отца. Очень хороша. Длинна и пашиста. Василий Федорович, ведь
хороша? – обращался он к приказчику, совершенно примиряясь с ним за гречу под влиянием
радости за телку.
– В кого же дурной быть? А Семен рядчик на другой день вашего отъезда пришел.
Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, – сказал приказчик.
– Я вам прежде докладывал про машину.
Один этот вопрос ввел Левина во все подробности хозяйства, которое было большое и
сложное, и он прямо из коровника пошел в контору и, поговорив с приказчиком и с Семеном
рядчиком, вернулся домой и прямо прошел наверх в гостиную.

XXVII

Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом.
Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым
планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его
отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого
совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было для него священным
воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того
прелестного, святого идеала женщины, каким была для него мать.
Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде