Page 55 - Анна Каренина

дикие глаза на лице брата. – И ведь вот кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и
чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. – Он содрогнулся.
– Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к цыганам!
Знаешь, я очень полюбил цыган и русские песни.
Язык его стал мешаться, и он пошел перескакивать с одного предмета на другой.
Константин с помощью Маши уговорил его никуда не ездить и уложил спать совершенно
пьяного.
Маша обещала писать Константину в случае нужды и уговаривать Николая Левина
приехать жить к брату.

XXVI

Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал домой. Дорогой, в
вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в
Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он
вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана,
когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих
лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в
то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том,
что отелилась Пава, – он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется и стыд и
недовольство собой проходят. Это он почувствовал при одном виде Игната и лошадей; но
когда он надел привезенный ему тулуп, сел, закутавшись, в сани и поехал, раздумывая о
предстоящих распоряжениях в деревне и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою,
донскую, надорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе стал понимать то, что с ним
случилось. Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть. Он хотел теперь быть только
лучше, чем он был прежде. Во-первых, с этого дня он решил, что не будет больше надеяться
на необыкновенное счастье, какое ему должна была дать женитьба, и вследствие этого не
будет так пренебрегать настоящим. Во-вторых, он уже никогда не позволит себе увлечься
гадкою страстью, воспоминанье о которой так мучало его, когда он собирался сделать
предложение. Потом, вспоминая брата Николая, он решил сам с собою, что никогда уже он
не позволит себе забыть его, будет следить за ним и не выпустит его из виду, чтобы быть
готовым на помощь, когда ему придется плохо. А это будет скоро, он это чувствовал. Потом
и разговор брата о коммунизме, к которому тогда он так легко отнесся, теперь заставил его
задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал
несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя,
что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и не
роскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе
роскоши. И все это казалось ему так легко сделать над собой, что всю дорогу он провел в
самых приятных мечтаниях. С бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он в
девятом часу ночи подъехал к своему дому.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его доме роль
экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала еще. Кузьма, разбуженный
ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Легавая сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму,
выскочила тоже и визжала, терлась об его колени, поднималась и хотела и не смела
положить передние лапы ему на грудь.
– Скоро ж, батюшка, вернулись, – сказала Агафья Михайловна.
– Соскучился, Агафья Михайловна. В гостях хорошо, а дома лучше, – отвечал он ей и
прошел в кабинет.
Кабинет медленно осветился внесенной свечой. Выступили знакомые подробности:
оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушником, который давно надо было
починить, отцовский диван, большой стол, на столе открытая книга, сломанная пепельница,
тетрадь с его почерком. Когда он увидал все это, на него нашло на минуту сомнение в