Page 71 - Мартин Иден

их Руфи, только и может скулить да лаять. Нет, больше он не станет
дремать на солнце. Он подымется, стряхнет с себя сон и будет стараться
изо всех сил, работать не покладая рук, учиться – пока не прозреет, не
заговорит, пока не сумеет разделить с ней богатство запечатленных в
памяти картин. Открыли ведь другие секрет выразительности, обратили
слова в послушных слуг, ухитряются так их сочетать, что вместе слова эти
значат куда больше, чем сумма их отдельных значений. Мартина глубоко

взволновала приоткрывшаяся ему тайна, и опять засияли перед ним
залитые солнцем просторы и звездные бездны… А потом он, заметил,
какая стоит тишина, и увидел, что Руфь весело смотрит на него и глаза ее
смеются.
– Я грезил наяву, – сказал он, и от звука этих слов екнуло сердце.
Откуда взялись у него такие слова? Они совершенно точно выразили то, из-
за чего прервался их разговор. Произошло чудо. Никогда еще не выражал
он возвышенную мысль так возвышенно. Но ведь он никогда и не пытался
облечь в слова возвышенные мысли. Вот именно. Теперь все понятно. Он
никогда не пробовал. А Суинберн пробовал, и Теннисон, и Киплинг, и все
другие поэты. В уме промелькнули «Ловцы жемчуга». Он ни разу не
осмелился заговорить о важном, о красоте, которой был одержим, – об этом
источнике его вдохновенья. Он вернется к истории о ловцах жемчуга, и она
станет совсем другая. Беспредельность красоты, что по праву наполняла
эту историю, поразила его, и опять он загорелся и осмелел и спросил себя,

почему не воспеть эту красоту прекрасными стихами, как воспевали
великие поэты. А вся непостижимая прелесть, вдохновенный восторг его
любви к Руфи! Почему не воспеть и любовь, как воспевали великие поэты?
Они складывали стихи о любви. Сложит и он. Черт побери…
Со страхом он услышал, как этот возглас отдался в ушах.
Замечтавшись, он чертыхнулся вслух. Кровь бросилась в лицо, хлынула
волнами, поглощая бронзу загара, и вот уже краска стыда разлилась по шее
до самого воротничка и вверх, до корней волос.
– Я… я… простите меня, – пробормотал он. – Я задумался.
– А прозвучало это у вас как будто молитесь, – храбро ответила Руфь,
но внутренне вся сжалась, похолодела. Впервые при ней выругался
знакомый человек, и она была возмущена – не только из принципа и не от
благовоспитанности, – буйный порыв жизни, ворвавшийся в отгороженный
от всего грубого сад ее девичества, глубоко ее оскорбил.

Но, она простила и удивилась, как легко ей было простить. Отчего-то
прощать ему оказалось совсем нетрудно. У него не было возможности
стать таким, как другие мужчины, и он так старается, и делает успехи. Она