Page 178 - Обыкновенная история

было в двадцать три года.
– Молодость, дядюшка, молодость!
– То-то молодость.
Александр задумался и потом улыбнулся.
– Что ты? – спросил Петр Иваныч.
– Так: мне пришла в голову одна несообразность…
– Какая?
– Когда я любил… – отвечал Александр в раздумье, – тогда женитьба не давалась…
– А теперь женишься, да любовь не дается, – прибавил дядя, и оба они засмеялись.
– Из этого следует, дядюшка, что вы правы, полагая привычку главным…
Петр Иваныч опять сделал ему зверское лицо. Александр замолчал, не зная, что
подумать.
– Женишься на тридцать пятом году, – говорил Петр Иваныч, – это в порядке. А
помнишь, как ты тут бесновался в конвульсиях, кричал, что тебя возмущают неравные браки,
что невесту влекут как жертву, убранную цветами и алмазами, и толкают в объятия
пожилого человека, большею частью некрасивого, с лысиной. Покажи-ка голову.
– Молодость, молодость, дядюшка! Не понимал сущности дела, – говорил Александр,
заглаживая рукой волосы.
– Сущность дела, – продолжал Петр Иваныч. – А бывало, помнишь, как ты был
влюблен в эту, как ее… Наташу, что ли? «Бешеная ревность, порывы, небесное
блаженство»… куда все это девалось?..
– Ну, ну, дядюшка, полноте! – говорил Александр, краснея.
– Где «колоссальная страсть, слезы»?..
– Дядюшка!
– Что? Полно предаваться «искренним излияниям», полно рвать желтые цветы!
«Одиночество наскучило»…
– О, если так, дядюшка, я докажу, что не я один любил, бесновался, ревновал, плакал…
позвольте, позвольте, у меня имеется письменный документ…
Он вынул из кармана бумажник и, порывшись довольно долго в бумагах, вытащил
какой-то ветхий, почти развалившийся и пожелтевший листок бумаги.
– Вот, ma tante, – сказал он, – доказательство, что дядюшка не всегда был такой
рассудительный, насмешливый и положительный человек. И он ведал искренние излияния и
передавал их не на гербовой бумаге, и притом особыми чернилами. Четыре года таскал я
этот лоскуток с собой и все ждал случая уличить дядюшку. Я было и забыл о нем, да вы же
сами напомнили.
– Что за вздор? Я ничего не понимаю, – сказал Петр Иваныч, глядя на лоскуток.
– А вот, вглядитесь.
Александр поднес бумажку к глазам дяди. Вдруг лицо Петра Иваныча потемнело.
– Отдай! отдай, Александр! – закричал он торопливо и хотел схватить лоскуток. Но
Александр проворно отдернул руку. Лизавета Александровна с любопытством смотрела на
них.
– Нет, дядюшка, не отдам, – говорил Александр, – пока не сознаетесь здесь, при
тетушке, что и вы когда-то любили, как я, как все… Или иначе этот документ передастся в ее
руки, в вечный упрек вам.
– Варвар! – закричал Петр Иваныч, – что ты делаешь со мной?
– Вы не хотите?
– Ну, ну: любил. Подай.
– Нет, позвольте, что вы бесновались, ревновали?
– Ну, ревновал, бесновался… – говорил, морщась, Петр Иваныч.
– Плакали?
– Нет, не плакал.
– Неправда! я слышал от тетушки: признавайтесь.