Page 58 - Обыкновенная история

нетерпения; двери были подле, но уйти как-то все неловко – надо было простоять минуты
две и выйти как будто нечаянно. А повар уж сделал два шага назад, еще слово – и он уйдет,
тогда Любецкая непременно обратится опять к нему. Александр не вытерпел и, как змей,
выскользнул в двери и, соскочив с крыльца, не считая ступеней, в несколько шагов очутился
в конце аллеи – на берегу, подле Наденьки.
– Насилу вспомнили обо мне! – сказала она на этот раз с кротким упреком.
– Ах, что за муку я вытерпел, – отвечал Александр, – а вы не помогли!
Наденька показала ему книгу.
– Вот чем бы я вызвала вас, если б вы не пришли еще минуту, – сказала она. –
Садитесь, теперь maman уж не придет: она боится сырости. Мне так много, так много надо
сказать вам… ах!
– И мне тоже… ах!
И ничего не сказали или почти ничего, так кое-что, о чем уж говорили десять раз
прежде. Обыкновенно что: мечты, небо, звезды, симпатия, счастье. Разговор больше
происходил на языке взглядов, улыбок и междометий. Книга валялась на траве.
Наступала ночь… нет, какая ночь! разве летом в Петербурге бывают ночи? это не ночь,
а… тут надо бы выдумать другое название – так, полусвет… Все тихо кругом. Нева точно
спала; изредка, будто впросонках, она плеснет легонько волной в берег и замолчит. А там
откуда ни возьмется поздний ветерок, пронесется над сонными водами, но не сможет
разбудить их, а только зарябит поверхность и повеет прохладой на Наденьку и Александра
или принесет им звук дальней песни – и снова все смолкнет, и опять Нева неподвижна, как
спящий человек, который при легком шуме откроет на минуту глаза и тотчас снова закроет;
и сон пуще сомкнет его отяжелевшие веки. Потом со стороны моста послышится как будто
отдаленный гром, а вслед за тем лай сторожевой собаки с ближайшей тони, и опять все тихо.
Деревья образовали темный свод и чуть-чуть, без шума, качали ветвями. На дачах по берегам
мелькали огоньки.
Что особенного тогда носится в этом теплом воздухе? Какая тайна пробегает по цветам,
деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные
мысли, иные чувства, нежели в шуме, среди людей? А какая обстановка для любви в этом
сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединении!
Как могущественно все настроивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые
во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и
смешными отступлениями… да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и
постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и не
находят.
Александр и Наденька подошли к реке и оперлись на решетку. Наденька долго, в
раздумье, смотрела на Неву, на даль, Александр на Наденьку. Души их были переполнены
счастьем, сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но язык безмолвствовал.
Вот Александр тихо коснулся ее талии. Она тихо отвела локтем его руку. Он
дотронулся опять, она отвела слабее, не спуская глаз с Невы. В третий раз не отвела.
Он взял ее за руку – она не отняла и руки; он пожал руку: рука отвечала на пожатие.
Так стояли они молча, а что чувствовали!
– Наденька! – сказал он тихо.
Она молчала.
Александр с замирающим сердцем наклонился к ней. Она почувствовала горячее
дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и – не отступила в благородном негодовании, не
вскрикнула! – она не в силах была притвориться и отступить: обаяние любви заставило
молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй,
хотя слабо, чуть внятно.
«Неприлично! – скажут строгие маменьки, – одна в саду, без матери, целуется с
молодым человеком!» Что делать! неприлично, но она отвечала на поцелуй.
«О, как человек может быть счастлив!» – сказал про себя Александр и опять