Page 63 - Обыкновенная история

Байрона, ссылался на Гете и на Шиллера. Героем, возможным в драме или в повести, он
воображал не иначе как какого-нибудь корсара или великого поэта, артиста и заставлял их
действовать и чувствовать по-своему.
В одной повести местом действия избрал он Америку; обстановка была роскошная;
американская природа, горы, и среди всего этого изгнанник, похитивший свою
возлюбленную. Целый мир забыл их; они любовались собой да природой, и когда пришла
весть о прощении и возможность возвратиться на родину, они отказались. Потом, лет через
двадцать, какой-то европеец приехал туда, пошел в сопровождении индейцев на охоту и
нашел на одной горе хижину и в ней скелет. Европеец был соперник героя. Как казалась ему
хороша эта повесть! с каким восторгом читал он ее в зимние вечера Наденьке! как жадно она
внимала ему! – и не принять этой повести!
Об этой неудаче он ни полслова Наденьке; проглотил обиду молча – и концы в
воду. «Что же повесть, – спрашивала она, – напечатали?» – «Нет! – говорил он, – нельзя; там
много такого, что у нас покажется дико и странно…»
Если б он знал, какую правду сказал он, думая сказать ее совсем в другом смысле.
Трудиться казалось ему тоже странным. «Зачем же талант? – говорил он. – Трудится
бездарный труженик; талант творит легко и свободно…» Но, вспомнив, что статьи его о
сельском хозяйстве, да и стихи тоже, были сначала так, ни то ни се, а потом постепенно
совершенствовались и обратили на себя особенное внимание публики, он задумался, понял
нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени:
когда сердце будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе слово заняться
как следует.
Дни шли за днями, дни беспрерывных наслаждений для Александра. Он счастлив был,
когда поцелует кончик пальца Наденьки, просидит против нее в картинной позе часа два, не
спуская с нее глаз, млея и вздыхая или декламируя приличные случаю стихи.
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И
не мудрено: сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать
ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью
опять на той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить с
матерью. Наденька отложила было до переезда в город, но Александр настаивал.
Наконец, однажды вечером, при прощанье, она позволила Александру переговорить на
другой день с матерью.
Александр не уснул целую ночь, не ходил в должность. В голове у него вертелся
завтрашний день; он все придумывал, как говорить с Марьей Михайловной, сочинил было
речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело идет о Наденькиной руке, растерялся в
мечтах и опять все забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни в чем; да и
не нужно было: Наденька встретила его, по обыкновению, в саду, но с оттенком легкой
задумчивости в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
– Нынче нельзя говорить с маменькой, – сказала она, – у нас этот гадкий граф сидит!
– Граф! какой граф?
– Вот не знаете, какой граф! граф Новинский, известно, наш сосед; вот его дача;
сколько раз сами хвалили сад!
– Граф Новинский! у вас! – сказал изумленный Александр, – по какому случаю?
– Я еще и сама не знаю хорошенько, – отвечала Наденька, – я сидела здесь и читала
вашу книжку, а маменьки дома не было; она пошла к Марье Ивановне. Только стал
накрапывать дождь, я иду в комнату, вдруг к крыльцу подъезжает коляска, голубая с белой
обивкой, та самая, что все мимо нас ездила, – еще вы хвалили. Смотрю, выходит маменька с
каким-то мужчиной. Вошли; маменька и говорит: «Вот, граф, это моя дочь; прошу любить да
жаловать». Он поклонился, и я тоже. Мне стыдно стало, я покраснела и убежала в свою
комнату. А маменька – такая несносная – слышу, говорит: «Извините, граф, она у меня такая
дикарка…» Тут я и догадалась, что это должен быть наш сосед, граф Новинский. Верно, он
завез маменьку в экипаже от Марьи Ивановны, от дождя.