Page 192 - Преступление и наказание

мелко-озабоченные лица, потом еще каких-то людей, и никому-то не было до него никакой
надобности: хоть иди он сейчас же на все четыре стороны. Всё тверже и тверже укреплялась
в нем мысль, что если бы действительно этот загадочный вчерашний человек, этот призрак,
явившийся из-под земли, всё знал и всё видел, — так разве дали бы ему, Раскольникову, так
стоять теперь и спокойно ждать? И разве ждали бы его здесь до одиннадцати часов, пока ему
самому заблагорассудилось пожаловать? Выходило, что или тот человек еще ничего не
донес, или… или просто он ничего тоже не знает и сам, своими глазами ничего не видал (да
и как он мог видеть?), а стало быть, всё это, вчерашнее, случившееся с ним, Раскольниковым,
опять-таки было призрак, преувеличенный раздраженным и больным воображением его. Эта
догадка, еще даже вчера, во время самых сильных тревог и отчаяния, начала укрепляться в
нем. Передумав всё это теперь и готовясь к новому бою, он почувствовал вдруг, что
дрожит, — и даже негодование закипело в нем при мысли, что он дрожит от страха перед
ненавистным Порфирием Петровичем. Всего ужаснее было для него встретиться с этим
человеком опять: он ненавидел его без меры, бесконечно, и даже боялся своею ненавистью
как-нибудь обнаружить себя. И так сильно было его негодование, что тотчас же прекратило
дрожь; он приготовился войти с холодным и дерзким видом и дал себе слово как можно
больше молчать, вглядываться и вслушиваться и, хоть на этот раз по крайней мере, во что бы
то ни стало, победить болезненно раздраженную натуру свою. В это самое время его позвали
к Порфирию Петровичу.
Оказалось, что в эту минуту Порфирий Петрович был у себя в кабинете один. Кабинет
его была комната ни большая, ни маленькая; стояли в ней: большой письменный стол перед
диваном, обитым клеенкой, бюро, шкаф в углу и несколько стульев — всё казенной мебели,
из желтого отполированного дерева. В углу, в задней стене или, лучше сказать, в
перегородке была запертая дверь: там далее, за перегородкой, должны были, стало быть,
находиться еще какие-то комнаты. При входе Раскольникова Порфирий Петрович тотчас же
притворил дверь, в которую тот вошел, и они остались наедине. Он встретил своего гостя,
по-видимому, с самым веселым и приветливым видом, и только уже несколько минут спустя
Раскольников, по некоторым признакам, заметил в нем как бы замешательство, — точно его
вдруг сбили с толку или застали на чем-нибудь очень уединенном и скрытном.
— А, почтеннейший! Вот и вы… в наших краях… — начал Порфирий, протянув ему
обе руки. — Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может, не любите, чтобы вас называли
почтеннейшим и… батюшкой, — этак tout court? 52 За фамильярность, пожалуйста, не
сочтите… Вот сюда-с, на диванчик.
Раскольников сел, не сводя с него глаз.
«В наших краях», извинения в фамильярности, французское словцо «tout court» и проч.,
и проч., — всё это были признаки характерные. «Он, однако ж, мне обе руки-то протянул, а
ни одной ведь не дал, отнял вовремя», — мелькнуло в нем подозрительно. Оба следили друг
за другом, но только что взгляды их встречались, оба, с быстротою молнии, отводили их
один от другого.
— Я вам принес эту бумажку… об часах-то… вот-с. Так ли написано или опять
переписывать?
— Что? Бумажка? Так, так… не беспокойтесь, так точно-с, — проговорил, как бы
спеша куда-то, Порфирий Петрович и, уже проговорив это, взял бумагу и просмотрел ее. —
Да, точно так-с. Больше ничего и не надо, — подтвердил он тою же скороговоркой и
положил бумагу на стол. Потом, через минуту, уже говоря о другом, взял ее опять со стола и
переложил к себе на бюро.
— Вы, кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня… форменно… о моем
знакомстве с этой… убитой? — начал было опять Раскольников, — «ну зачем я вставил
кажется? — промелькнуло в нем как молния. — Ну зачем я так беспокоюсь о том, что

52 накоротке (франц.) — Ред.