Page 193 - Преступление и наказание

вставил это кажется?» — мелькнула в нем точас же другая мысль, как молния.
И он вдруг ощутил, что мнительность его, от одного соприкосновения с Порфирием, от
двух только слов, от двух только взглядов, уже разрослась в одно мгновение в чудовищные
размеры… и что это страшно опасно: нервы раздражаются, волнение увеличивается. «Беда!
Беда!.. Опять проговорюсь».
— Да-да-да! Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с, — бормотал Порфирий
Петрович, похаживая взад и вперед около стола, но как-то без всякой цели, как бы кидаясь то
к окну, то к бюро, то опять к столу, то избегая подозрительного взгляда Раскольникова, то
вдруг сам останавливаясь на месте и глядя на него прямо в упор. Чрезвычайно странною
казалась при этом его маленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик,
катавшийся в разные стороны и тотчас отскакивавший от всех стен и углов.
— Успеем-с, успеем-с!.. А вы курите? Есть у вас? Вот-с, папиросочка-с… —
продолжал он, подавая гостю папироску. — Знаете, я принимаю вас здесь, а ведь квартира-то
моя вот тут же, за перегородкой… казенная-с, а я теперь на вольной на время. Поправочки
надо было здесь кой-какие устроить. Теперь почти готово… казенная квартира, знаете, это
славная вещь, — а? Как вы думаете?
— Да, славная вещь, — ответил Раскольников, почти с насмешкой смотря на него.
— Славная вещь, славная вещь… — повторял Порфирий Петрович, как будто
задумавшись вдруг о чем-то совсем другом, — да! славная вещь! — чуть не вскрикнул он
под конец, вдруг вскинув глаза на Раскольникова и останавливаясь в двух шагах от него. Это
многократное глупенькое повторение, что казенная квартира славная вещь, слишком, по
пошлости своей, противоречило с серьезным, мыслящим и загадочным взглядом, который он
устремил теперь на своего гостя.
Но это еще более подкипятило злобу Раскольникова, и он уже никак не мог удержаться
от насмешливого и довольно неосторожного вызова.
— А знаете что, — спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от
своей дерзости наслаждение, — ведь это существует, кажется, такое юридическое правило,
такой прием юридический — для всех возможных следователей — сперва начать издалека, с
пустячков, или даже с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать,
ободрить или, лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность и потом
вдруг, неожиданнейшим образом огорошить его в самое темя каким-нибудь самым роковым
и опасным вопросом; так ли? Об этом, кажется, во всех правилах и наставлениях до сих пор
свято упоминается?
— Так, так… что ж, вы думаете, это я вас казенной-то квартирой того… а? — И, сказав
это, Порфирий Петрович прищурился, подмигнул; что-то веселое и хитрое пробежало по
лицу его, морщинки на его лбу разгладились, глазки сузились, черты лица растянулись, и он
вдруг залился нервным, продолжительным смехом, волнуясь и колыхаясь всем телом и
прямо смотря в глаза Раскольникову. Тот засмеялся было сам, несколько принудив себя; но
когда Порфирий, увидя, что и он тоже смеется, закатился уже таким смехом, что почти
побагровел, то отвращение Раскольникова вдруг перешло всю осторожность: он перестал
смеяться, нахмурился и долго и ненавистно смотрел на Порфирия, не спуская с него глаз, во
всё время его длинного и как бы с намерением непрекращавшегося смеха. Неосторожность
была, впрочем, явная с обеих сторон: выходило, что Порфирий Петрович как будто смеется в
глаза над своим гостем, принимающим этот смех с ненавистью, и очень мало конфузится от
этого обстоятельства. Последнее было очень знаменательно для Раскольникова: он понял,
что, верно, Порфирий Петрович и давеча совсем не конфузился, а, напротив, сам он,
Раскольников, попался, пожалуй, в капкан; что тут явно существует что-то, чего он не знает,
какая-то цель; что, может, всё уже подготовлено и сейчас, сию минуту обнаружится и
обрушится…
Он тотчас же пошел прямо к делу, встал с места и взял фуражку.
— Порфирий Петрович, — начал он решительно, но с довольно сильною
раздражительностию, — вы вчера изъявили желание, чтоб я пришел для каких-то допросов