Page 213 - Преступление и наказание

ненавистью, — тьфу, как я злюсь и досадую, что, излагая систему, упомянул вам тогда
преждевременно об этих проклятых потребностях! Черт возьми! Это камень преткновения
для всех вам подобных, а пуще всего — поднимают на зубок, прежде чем узнают, в чем
дело! И точно ведь правы! Точно ведь гордятся чем-то! Тьфу! Я несколько раз утверждал,
что весь этот вопрос возможно излагать новичкам не иначе как в самом конце, когда уж он
убежден в системе, когда уже развит и направлен человек. Да и что, скажите пожалуйста, что
вы находите такого постыдного и презренного хоть бы в помойных ямах? Я первый, я, готов
вычистить какие хотите помойные ямы! Тут даже нет никакого самопожертвования! Тут
просто работа, благородная, полезная обществу деятельность, которая стоит всякой другой, и
уже гораздо выше, например, деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что
61
полезнее!
— И благороднее, благороднее, — хе-хе-хе!
— Что такое «благороднее»? Я не понимаю таких выражений в смысле определения
человеческой деятельности. «Благороднее», «великодушнее» — всё это вздор, нелепости,
старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Всё, что полезно человечеству, то и
благородно! Я понимаю только одно слово: полезное ! Хихикайте как вам угодно, а это так!
Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем,
часть их зачем-то всё еще оставалась на столе. Этот «вопрос о помойных ямах» служил уже
несколько раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между
Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла в том, что Андрей
Семенович действительно сердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту
ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.
— Это вы от вчерашней вашей неудачи так злы и привязываетесь, — прорвался
наконец Лебезятников, который, вообще говоря, несмотря на всю свою «независимость» и на
все «протесты», как-то не смел оппонировать Петру Петровичу и вообще всё еще наблюдал
перед ним какую-то привычную, с прежних лет, почтительность.
— А вы лучше вот что скажите-ка, — высокомерно и с досадой прервал Петр
Петрович, — вы можете ли-с… или лучше сказать: действительно ли и на столько ли вы
коротки с вышеупомянутою молодою особой, чтобы попросить ее теперь же, на минуту,
сюда, в эту комнату? Кажется, они все уж там воротились, с кладбища-то… Я слышу,
поднялась ходьба… Мне бы надо ее повидать-с, особу-то-с.
— Да вам зачем? — с удивлением спросил Лебезятников.
— А так-с, надо-с. Сегодня-завтра я отсюда съеду, а потому желал бы ей сообщить…
Впрочем, будьте, пожалуй, и здесь, во время объяснения. Тем даже лучше. А то вы, пожалуй,
и бог знает что подумаете.
— Я ровно ничего не подумаю… Я только так спросил, и если у вас есть дело, то нет
ничего легче, как ее вызвать. Сейчас схожу. А сам, будьте уверены, вам мешать не стану.
Действительно, минут через пять Лебезятников возвратился с Сонечкой. Та вошла в
чрезвычайном удивлении и, по обыкновению своему, робея. Она всегда робела в подобных
случаях и очень боялась новых лиц и новых знакомств, боялась и прежде, еще с детства, а
теперь тем более… Петр Петрович встретил ее «ласково и вежливо», впрочем, с некоторым
оттенком какой-то веселой фамильярности, приличной, впрочем, по мнению Петра
Петровича, такому почтенному и солидному человеку, как он, в отношении такого юного и в
некотором смысле интересного существа. Он поспешил ее «ободрить» и посадил за стол
напротив себя. Соня села, посмотрела кругом — на Лебезятникова, на деньги, лежавшие на
столе, и потом вдруг опять на Петра Петровича, и уже не отрывала более от него глаз, точно

61 …деятельность, которая стоит всякой другой и уже гораздо выше, например, деятельности
какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее! — Лебезятников излагает здесь в
окарикатуренном виде полемические высказывания критиков журнала «Русское слово» — В. А. Зайцева и
Д. И. Писарева, боровшихся с идеями «чистой» науки и «чистого» искусства и требовавших от науки и
искусства практической пользы для общества.