Page 73 - Преступление и наказание

кто-нибудь с ним заговорил…
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском
острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к
Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно:
сам я пришел или просто шел да сюда зашел? Всё равно; сказал я… третьего дня… что к
нему после того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь
зайти…»
Он поднялся к Разумихину в пятый этаж.
Тот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер.
Месяца четыре как они не видались. Разумихин сидел у себя в истрепанном до лохмотьев
халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его
выразилось удивление.
— Что ты? — закричал он, осматривая с ног до головы вошедшего товарища; затем
помолчал и присвистнул.
— Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего брата перещеголял, — прибавил он,
глядя на лохмотья Раскольникова. — Да садись же, устал небось! — и когда тот повалился
на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его собственного, Разумихин
разглядел вдруг, что гость его болен.
— Да ты серьезно болен, знаешь ты это? — Он стал щупать его пульс; Раскольников
вырвал руку.
— Не надо, — сказал он, — я пришел… вот что: у меня уроков никаких… я хотел
было… впрочем, мне совсем не надо уроков…
— А знаешь что? Ведь ты бредишь! — заметил наблюдавший его пристально
Разумихин.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не
подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно
мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться
лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не
захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
— Прощай! — сказал он вдруг и пошел к двери.
— Да ты постой, постой, чудак!
— Не надо!.. — повторил тот, опять вырывая руку.
— Так на кой черт ты пришел после этого! Очумел ты, что ли? Ведь это… почти
обидно. Я так не пущу.
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы
помог… начать… потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А
теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий…
Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
— Да постой на минутку, трубочист! Совсем сумасшедший! По мне ведь как хочешь.
Видишь ли: уроков и у меня нет, да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец
Херувимов, это уж сам в своем роде урок. Я его теперь на пять купеческих уроков не
променяю. Он этакие изданьица делает и естественнонаучные книжонки выпускает, — да
как расходятся-то! Одни заглавия чего стоят! Вот ты всегда утверждал, что я глуп; ей-богу,
брат, есть глупее меня! Теперь в направление тоже полез; сам ни бельмеса не чувствует, ну а
я, разумеется, поощряю. Вот тут два с лишком листа немецкого текста, — по-моему,
глупейшего шарлатанства: одним словом, рассматривается, человек ли женщина или не
человек? Ну и, разумеется, торжественно доказывается, что человек. Херувимов это по части
18
женского вопроса готовит; я перевожу; растянет он эти два с половиной листа листов на

18 …по части женского вопроса… — Женский вопрос (то есть проблема равноправия женщины) — один
из вопросов, по которому в 60-е годы шла острая борьба между охранительной и демократической печатью. В
защиту прав женщины в это время горячо выступали М. Л. Михайлов, Н. Г. Чернышевский («Что делать?») и
другие публицисты «Современника». Борьба вокруг женского вопроса получала прямое или косвенное