Page 68 - Преступление и наказание

квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию
войти, что я папироску при них закурил! Сами п-п-подличают, а вот-с, извольте взглянуть на
них: вот они в самом своем привлекательном теперь виде-с!
— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды
перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, —
продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно:
на-и-бла-га-а-ар-р-роднейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел,
сгорел — и нет! И всё прошло! И в результате одно только золото сердца! Его и в полку
прозвали: «поручик-порох»…
— И какой еще п-п-полк был! — воскликнул Илья Петрович, весьма довольный, что
его так приятно пощекотали, но всё еще будируя.
Раскольникову вдруг захотелось сказать им всем что-нибудь необыкновенно приятное.
— Да помилуйте, капитан, — начал он весьма развязно, обращаясь вдруг к Никодиму
Фомичу, — вникните и в мое положение… Я готов даже просить у них извинения, если в
чем с своей стороны манкировал. Я бедный и больной студент, удрученный (он так и сказал:
«удрученный») бедностью. Я бывший студент, потому что теперь не могу содержать себя, но
я получу деньги… У меня мать и сестра в — й губернии. Мне пришлют, и я… заплачу.
Хозяйка моя добрая женщина, но она до того озлилась, что я уроки потерял и не плачу
четвертый месяц, что не присылает мне даже обедать… И не понимаю совершенно, какой
это вексель! Теперь она с меня требует по заемному этому письму, что ж я ей заплачу,
посудите сами!..
— Но это ведь не наше дело… — опять было заметил письмоводитель…
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне
разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а всё к
Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот
упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, —
позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого
приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою
очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное,
совершенно свободное… Это была девушка… впрочем, она мне даже нравилась… хотя я и
не был влюблен… одним словом, молодость, то есть я хочу сказать, что хозяйка мне делала
тогда много кредиту и я вел отчасти такую жизнь… я очень был легкомыслен…
— С вас вовсе не требуют таких интимностей, милостисдарь, да и времени нет, —
грубо и с торжеством перебил было Илья Петрович, но Раскольников с жаром остановил его,
хотя ему чрезвычайно тяжело стало вдруг говорить.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, всё рассказать… как было дело и… в свою
очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица
умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю
квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и всё… но
что не захочу ли я дать ей это заемное письмо в сто пятнадцать рублей, всего что она считала
за мной долгу. Позвольте-с: она именно сказала, что, как только я дам эту бумагу, она опять
будет меня кредитовать сколько угодно и что никогда, никогда, в свою очередь, — это ее
собственные слова были, — она не воспользуется этой бумагой, покамест я сам заплачу… И
вот теперь, когда я и уроки потерял и мне есть нечего, она и подает ко взысканию… Что ж я
теперь скажу?
— Все эти чувствительные подробности, милостисдарь, до нас не касаются, — нагло
отрезал Илья Петрович, — вы должны дать отзыв и обязательство, а что вы там изволили
быть влюблены и все эти трагические места, до этого нам совсем дела нет.
— Ну уж ты… жестоко… — пробормотал Никодим Фомич, усаживаясь к столу и тоже
принимаясь подписывать. Ему как-то стыдно стало.
— Пишите же, — сказал письмоводитель Раскольникову.
— Что писать? — спросил тот как-то особенно грубо.