Page 72 - Преступление и наказание

шныряли прохожие, которых здесь всегда немало; но за воротами его никто не мог увидать,
разве зашел бы кто с улицы, что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было
спешить.
Он нагнулся к камню, схватился за верхушку его крепко, обеими руками, собрал все
свои силы и перевернул камень. Под камнем образовалось небольшое углубление; тотчас же
стал он бросать в него всё из кармана. Кошелек пришелся на самый верх, и все-таки в
углублении оставалось еще место. Затем он снова схватился за камень, одним оборотом
перевернул его на прежнюю сторону, и он как раз пришелся в свое прежнее место, разве
немного, чуть-чуть казался повыше. Но он подгреб земли и придавил по краям ногою.
Ничего не было заметно.
Тогда он вышел и направился к площади. Опять сильная, едва выносимая радость, как
давеча в конторе, овладела им на мгновение. «Схоронены концы! И кому, кому в голову
может прийти искать под этим камнем? Он тут, может быть, с построения дома лежит и еще
столько же пролежит. А хоть бы и нашли: кто на меня подумает? Всё кончено! Нет улик!» —
и он засмеялся. Да, он помнил потом, что он засмеялся нервным, мелким, неслышным,
долгим смехом, и всё смеялся, всё время, как проходил через площадь. Но когда он ступил
на К-й бульвар, где третьего дня повстречался с тою девочкой, смех его вдруг прошел.
Другие мысли полезли ему в голову. Показалось ему вдруг тоже, что ужасно ему теперь
отвратительно проходить мимо той скамейки, на которой он тогда, по уходе девочки, сидел и
раздумывал, и ужасно тоже будет тяжело встретить опять того усача, которому он тогда дал
двугривенный: «Черт его возьми!»
Он шел, смотря кругом рассеянно и злобно. Все мысли его кружились теперь около
одного какого-то главного пункта, — и он сам чувствовал, что это действительно такой
главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался один на один с этим главным
пунктом, — и что это даже в первый раз после этих двух месяцев.
«А черт возьми это всё! — подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. — Ну
началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько
я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим
Ильей Петровичем! А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на всех, да и на то, что я
лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..»
Вдруг он остановился; новый, совершенно неожиданный и чрезвычайно простой
вопрос разом сбил его с толку и горько его изумил:
«Если действительно всё это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у
тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор
даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и
на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас
бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Да, это так; это всё так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос
для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания
и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть
невозможно… Да, он это всё знал и всё помнил; да чуть ли это уже вчера не было так
решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал… А ведь
так!..
«Это оттого что я очень болен, — угрюмо решил он наконец, — я сам измучил и
истерзал себя, и сам не знаю, что делаю… И вчера, и третьего дня, и всё это время терзал
себя… Выздоровлю и… не буду терзать себя… А ну как совсем и не выздоровлю? Господи!
Как это мне всё надоело!..» Он шел не останавливаясь. Ему ужасно хотелось как-нибудь
рассеяться, но он не знал, что сделать и что предпринять. Одно новое, непреодолимое
ощущение овладевало им всё более и более почти с каждой минутой: это было какое-то
бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему,
упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, — гадки были их лица,
походка, движения. Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы