Page 178 - Война и мир 1 том

дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда
замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который
просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что
говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл
глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном
самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы
быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною.
Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед
приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому
лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой
иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на
ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили
генералы.
– Ma foi, [ Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно
встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком
хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи-императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. –
Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет
позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только
избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются
те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить
свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может
быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед
сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за
полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он
надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с
Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но
неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не
может иначе делаться? Неужели из-за придворных и личных соображений должно рисковать
десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти,
целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении;
он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей
любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в
нервично-размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с
Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра,
завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих