Page 170 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

Вскорости пришло и второе испытание для сорокинского честолюбия: из-за гор появился
Кожух, которого считали погибшим, и с налета взял Армавир, отбросив белых за Кубань.
Таманцы неохотно исполняли распоряжения Сорокина, а то и вовсе не слушались.
Закаленная в труднейшем походе Таманская армия вошла костяком в растрепанную
сорокинскую и укрепилась теперь на линии Армавир – Невинномысская – Ставрополь.

Была осень, шли затяжные и кровопролитные бои за обладание богатым городом
Ставрополем. Всюду во главе дрались таманцы.

У деникинцев также появилась новая сила – белый партизан Шкуро, отчаянной жизни
проходимец и вояка, сформировавший из всякого сброда волчью сотню.

Штаб Сорокина перешел в Пятигорск. Сорокин больше не появлялся на фронте:
наступали новые порядки, на Кавказ проникала власть Москвы, чувствовалась с каждым
днем все крепче. Началось с того, что краевой комитет партии постановил образовать
Военно-революционный совет. С Москвой Сорокин не потягался, пришлось подчиниться.
В Реввоенсовет были собраны все новые люди. Власть главнокомандующего переходила
к коллегии. Сорокин понял, что дело идет об его голове, и начал отчаянно бороться.
На заседаниях Реввоенсовета он сидел мрачный и молчаливый; когда брал слово, то
отстаивал каждую букву. И ему удавалось проводить все, что он хотел, потому что в
Пятигорске были сосредоточены верные ему войсковые части. Его боялись, и не
напрасно. Он искал случая показать власть и нашел случай. Командир второй таманской
колонны Мартынов заявил на войсковом съезде в Армавире, что отказывается выполнять
боевые приказы главнокомандующего. Тогда Сорокин потребовал у Реввоенсовета
головы Мартынова. Он пригрозил полной анархией в армии. Спасти Мартынова было
нельзя. Его вызвали в Пятигорск, арестовали, и на площади перед фронтом он был
расстрелян. Буря пронеслась по полкам таманцев, они поклялись отомстить.

Был сформирован новый штаб при главнокомандующем. Белякова отстранили совсем, и
Сорокин не отстаивал его. Начштаба сдал дела и деньги и явился на квартиру к бывшему
другу за объяснениями. Сорокин ходил по комнате, заложив руки за спину. На столе
горела жестяная лампа, стояла нетронутая еда, начатая бутылка водки. За окном в
сухом закате темнел лесистый Машук…

Мельком взглянув на вошедшего, Сорокин продолжал ходить. Беляков сел у стола,
опустив голову. Сорокин остановился перед ним, дернул плечом:
– Водки хочешь? По последней. – Он хрипло хохотнул, быстро налил две рюмки, но не
выпил и опять заходил. – Твоя песенка спета, брат… И мой совет – уноси отсюда ноги… Я
за тебя заступаться не буду… Завтра назначу комиссию – для ревизии твоих дел, понял?
По всей вероятности – расстреляем…
Беляков поднял к нему лицо – серое, осунувшееся, провел ладонью по лбу, и рука упала.
– Ничтожный… маленький человек, вот ты кто, – сказал Беляков. – Напрасно я тебе
отдавал всю душу… Сволочь ты… А я его в Наполеоны прочил… Вошь!..
Сорокин взял рюмку, – зубы застучали по стеклу, – выпил. Заходил, сунув руки в
карманы черкески. С размаху остановился:
– Ревизии не будет. Убирайся к черту. Что я тебя не застрелил сейчас, – помни, – это за
твои заслуги… И оцени, – понял?
Ноздри его стали забирать воздух, губы посинели, он весь задрожал, сдерживая
бешенство.
Беляков слишком хорошо знал характер Сорокина: не сводя с него глаз, стал пятиться к
двери и быстро захлопнул ее за собой… Ушел он задним ходом через двор и той же
ночью скрылся из Пятигорска.
Час за часом, выпивая рюмку за рюмкой, Сорокин продумал всю ночь. Бывший друг
отравил его каплей презрения, но яд был страшен, страдания невыносимы…
Он закрывал руками лицо: прав, прав Беляков… В июне был наполеоновский размах, а
кончилось заседаниями в военной коллегии, вечной оглядкой на московских