Page 105 - Три товарища

Я толкнул его так, что он слетел с табурета на трех ножках.
— Ах ты негодяй! Знаешь, что я сделаю? Я просто заеду за ней вечером на нашем такси.

— Вот это правильно! — Готтфрид поднял благословляющую руку. — Только не теряй
свободы! Она дороже любви. Но это обычно понимают слишком поздно. А такси мы тебе
все-таки не дадим. Оно нужно нам для Фердинанда Грау и Валентина. Сегодня у нас
будет серьезный и великий вечер.
Мы сидели в садике небольшого пригородного трактира. Низко над лесом, как красный
факел, повисла влажная луна. Мерцали бледные канделябры цветов на каштанах,
одуряюще пахла сирень, на столе перед нами стояла большая стеклянная чаша с
ароматным крюшоном. В неверном свете раннего вечера чаша казалась светлым опалом,
в котором переливались последние синевато-перламутровые отблески догоравшей зари.
Уже четыре раза в этот вечер чаша наполнялась крюшоном.

Председательствовал Фердинанд Грау. Рядом с ним сидела Пат. Она приколола к платью
бледно-розовую орхидею, которую он преподнес ей.

Фердинанд выудил из своего бокала мотылька и осторожно положил его на стол.
— Взгляните на него, — сказал он. — Какое крылышко. Рядом с ним лучшая парча —
грубая тряпка! А такая тварь живет только один день, и все. — Он оглядел всех по
очереди. — Знаете ли вы, братья, что страшнее всего на свете?

— Пустой стакан, — ответил Ленц.
Фердинанд сделал презрительный жест в его сторону.

— Готтфрид, нет ничего более позорного для мужчины, чем шутовство. — Потом он
снова обратился к нам: — Самое страшное, братья, — это время. Время. Мгновение,
которое мы переживаем и которым все-таки никогда не владеем.

Он достал из кармана часы и поднес их к глазам Ленца.
— Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина! Тикает, неудержимо тикает,
стремясь навстречу небытию! Ты можешь остановить лавину, горный обвал, но вот эту
штуку не остановишь.

— И не собираюсь останавливать, — заявил Ленц. — Хочу мирно состариться. Кроме
того, мне нравится разнообразие.

— Для человека это невыносимо, — сказал Грау, не обращая внимания на Готтфрида. —
Человек просто не может вынести этого. И вот почему он придумал себе мечту.
Древнюю, трогательную, безнадежную мечту о вечности.

Готтфрид рассмеялся:
— Фердинанд, самая тяжелая болезнь мира — мышление! Она неизлечима.

— Будь она единственной, ты был бы бессмертен, — ответил ему Грау, — ты —
недолговременное соединение углеводов, извести, фосфора и железа, именуемое на этой
земле Готтфридом Ленцем.
Готтфрид блаженно улыбался. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой.

— Братья, жизнь — это болезнь, и смерть начинается с самого рождения. В каждом
дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания — все это толчки,
приближающие нас к концу.

— Каждый глоток тоже приближает нас к концу, — заметил Ленц. — Твое здоровье,
Фердинанд! Иногда умирать чертовски легко.

Грау поднял бокал. По его крупному лицу как беззвучная гроза пробежала улыбка.
— Будь здоров, Готтфрид! Ты — блоха, резво скачущая по шуршащей гальке времени. И о
чем только думала призрачная сила, движущая нами, когда создавала тебя?