Page 203 - Рассказы
P. 203

А один раз оба этих дурака в десять часов утра явились.
                     – Где вы были, шарлатаны?
                     – У товарища ночевали. Уже было поздно, и дождик шел, так мы остались.
                     Странный этот дождик, который на их улице шел, а на нашей улице не шел.
                     – Я, – говорит Яша, –  спать лягу,  у меня голова болит. И  у Моти тоже голова болит;
               пусть и он ложится.
                     Так вы знаете что? Взяла я их костюмы, и там лежало в карманах такое, что ужас:  у
               Мотьки – черепаховая шпилька, а у Яши – черный ажурный чулок.
                     Это тоже дождик?!
                     То  Эрфуртская  программа,  потом  кинематографическая,  потом  от  цирка,  потом  от
               шантана, а теперь такая программа, что плюнуть хочется.
                     – Яша! Это что значит?
                     – Что? Чулок! Что ты, чулков не видала?
                     – Где же ты его взял?
                     – У коммивояжера для образца.
                     – А зачем же он надеванный? А зачем ты пьяный? А зачем у Мотьки женская шпилька?
                     – Это тоже для образца.
                     – Что ты крутишь? Что ты мине крутишь? А отчего Мотька спать хочет? А отчего в
               твоей чековой книжке одни корешки? Ты с корешков жить будешь? Чтоб вас громом убило,
               паршивцев!
                     И теперь вот так оно и пошло: Мотька днем за биллиардом, а ночью его по шантанам
               черти  таскают.  Яшка  днем  за  биллиардом,  а ночью  с  Мотькой по  шантанам  бегает. Такая
               дружба, будто черт с веревкой их связал. Отец хоть изредка в магазин за деньгами приедет, а
               Мотька совсем исчез! Приедет переменить воротничок – и опять назад.
                     Наш  еврейский  бог  услышал  еврейскую  молитву,  но  только  слишком;  он  сделал
               больше чем надо. Так Мотька отвлекся, что я день и ночь плачу.
                     Уже Мотька отца на биллиарде обыгрывает и фору ему дает, а этот старый осел на него
               не надыхается.
                     И так они оба отвлекаются, что плакать хочется. Уже и экзаменов нет, и магазина нет.
               Все  они  из  дому  тащут,  а  в  дом  ничего.  Разве  что  иногда  принесут  в  кармане  кусок
               раздавленного ананаса или половинку шелкового корсета. И уж они крутят, уж они крутят…

                                                             * * *

                     Вы  извините  меня,  что  я  отнимаю  время  разговорами,  но  я  у  вас  хотела  одну  вещь
               спросить…  Тут  никого  нет  поблизости?  Слушайте!  Нет  ли  у  вас  свободной  Эфуртской
               программы или Крапоткина? Что вы знаете, утопающий за соломинку хватается, так я бы,
               может быть, попробовала бы… Вы знаете что? Положу Моте под подушку, может, он найдет
               и отвлечется немного… А тому старому ослу – сплошное ему горе – даже отвлекаться нечем!
               Он уже будет крутить, и крутить, и крутить до самой смерти…

                                                            Мать


                                                               I

                     Так  как  нас  было  только  трое:  я,  жена  и  прислуга,  а  дачу  жена  наняла  довольно
               большую, то одна комната – маленькая угловая – осталась пустой.
                     Я хотел обратить эту комнату в кабинет, но жена отсоветовала.
                     – Зачем тебе? Летом ты почти не занимаешься, ничего не пишешь, а если что-нибудь
               понадобится – письмо, телеграмму или заметку, – это можно написать в спальне.
                     – Да зачем же этой комнате пустовать?
   198   199   200   201   202   203   204   205   206   207   208