Page 232 - Рассказы

вокзала и что на голове у него настоящий цилиндр!..
– Такой, говорят, франт, – горделиво закончил Шаша, – такой франт, что пусти –
вырвусь.
Эта неопределенная характеристика франтовства разожгла меня так, что я бросил лавку
на приказчика, схватил фуражку – и мы помчались к дому блестящего друга нашего.
Мать его встретила нас несколько важно, даже с примесью надменности, но мы
впопыхах не заметили этого и, тяжело дыша, первым делом потребовали Мотю.
Ответ был самый аристократический:
– Мотя не принимает.
– Как не принимает? – удивились мы. – Чего не принимает?
– Вас принять не может. Он сейчас очень устал. Он сообщит вам, когда сможет
принять.
Всякой шикарности, всякой респектабельности должны быть границы. Это уже
переходило даже те широчайшие границы, которые мы себе начертили.
– Может быть, он нездоров?.. – попытался смягчить удар деликатный Шаша.
– Здоров-то он здоров… Только у него, он говорит, нервы не в порядке… У них в
конторе перед праздниками было много работы… Ведь он теперь уже помощник старшего
конторщика. Очень на хорошей ноге…
Нога, может быть, была и подлинно хороша, но нас она, признаться, совсем придавила:
«Нервы, не принимает»…
Возвращались мы, конечно, молча. О шикарном друге впредь до выяснения не хотелось
говорить. И чувствовали мы себя такими забитыми, так униженно жалкими,
провинциальными, что хотелось и расплакаться и умереть или, в крайнем случае, найти на
улице сто тысяч, которые дали бы и нам шикарную возможность носить цилиндр и «не
принимать» – совсем как в романах.
– Ты куда? – спросил Шаша.
– В лавку. Скоро запирать надо. (Боже, какая проза!) А ты?
– А я домой… Выпью чаю, поиграю на мандолине и завалюсь спать.
Проза не меньшая! Хе-хе.

* * *

На другое утро – было солнечное воскресенье – Мотькина мать занесла мне записку:
«Будьте с Шашей в городском саду к 12 часам. Нам надо немного объясниться и
пересмотреть наши отношения. Уважаемый вами Матвей Смелков».
Я надел новый пиджак, вышитую крестиками белую рубашку, зашел за Шашей – и
побрели мы со стесненными сердцами на это дружеское свидание, которого мы так жаждали
и которого так инстинктивно, панически боялись.
Пришли, конечно, первыми. Долго сидели с опущенными головами, руки в карманах.
Даже в голову не пришло обидеться, что великолепный друг наш заставляет ждать так долго.
Ах! Он был действительно великолепен… На нас надвигалось что-то сверкающее,
пестрое, до крика элегантное, бряцающее многочисленными брелоками и скрипящее лаком
желтых ботинок с перламутровыми пуговицами.
Пришелец из неведомого мира графов, золотой молодежи, карет и дворцов, он был одет
в коричневый жакет, белый жилет, какие-то сиреневые брючки, а голова увенчивалась
сверкающим на солнце цилиндром, который если и был мал, то размеры его
уравновешивались огромным галстуком с таким же огромным бриллиантом. Палка с
лошадиной головой обременяла правую аристократическую руку. Левая рука была обтянута
перчаткой цвета освежеванного быка. Другая перчатка высовывалась из внешнего кармана
жакета так, будто грозила нам своим вялым указательным пальцем: «Вот я вас!.. Отнеситесь
только без должного уважения к моему носителю».
Когда Мотя приблизился к нам развинченной походкой пресыщенного денди,