Page 76 - Рассказы

бросила в меня салфеткой, сделала мне своими очаровательными руками пребольшой нос и
подмигнув сказала: «Молчи, старый, толстый дурачок!»
Хотя я не был ни старым, ни толстым, но мне это правилось больше прежнего: «О, свет
моей жизни! О, солнце, освещающее мой путь!»
Вечером она уехала в театр, а я сел за рассказ. Не писалось.
Тянуло к ней, к этому большому, изломанному, но хорошему в некоторых порывах
ребенку.
Я оделся и поехал в театр. Шла новая комедия, которой я еще не видел. Называлась она
«Воробушек».
Когда я сел в кресло, шел уже второй акт. На сцене сидела Ирина и что-то шила, а
когда зазвенел за кулисами звонок и вошел толстый, красивый блондин, она вскочила,
засмеялась, шаловливым движением бросилась перед ним на колени, потом поцеловала его в
темя, дернула за ухо и радостно приветствовала:
– Здравствуй, старый, толстый дурачок! Зрители смеялись. Все смеялись, кроме меня.

* * *

Теперь я счастливый человек.
Недавно, сидя в столовой, я услышал из кухни голос Ирины. Она с кем-то
разговаривала. Сначала я лениво прислушивался, потом прислушивался внимательно, потом
встал и прильнул к полуоткрытой двери.
И по щекам моим текли слезы, а на лице было написано блаженство, потому что я
видел ее, настоящую Ирину, потому что я слышал голос подлинной, без надоевших
театральных вывертов и штучек Ирины.
Она говорила кому-то, очевидно, прачке:
– Это, по-вашему, панталоны? Дрянь это, а не панталоны. Разве так стирают? А чулки?
Откуда взялись, я вас спрашиваю, дырки на пятках? Что? Не умеете – не беритесь стирать. Я
за кружево на сорочках платила по рубль двадцать за аршин, а вы мне ее попортили.
Я слушал эти слова, и они казались мне какой-то райской музыкой.
– Ирина, – шептал я, – настоящая Ирина.
А впрочем… Господа! Кто из вас хорошо знает драматическую литературу? Нет ли в
какой-нибудь пьесе разговора барыни с прачкой?..

Смерть девушки у изгороди

Я очень люблю писателей, которые описывают старинные запущенные барские
усадьбы, освещенные косыми лучами красного заходящего солнца, причем в каждой такой
усадьбе, у изгороди, стоит по тихой задумчивой девушке, устремившей свой грустный
взгляд в беспредельную даль.
Это самый хороший, не причиняющий неприятность сорт женщин: стоят себе у
садовой решетки и смотрят вдаль, не делая никому гадостей и беспокойства.
Я люблю таких женщин. Я часто мечтал о том, чтобы одна из них отделилась от своей
изгороди и пришла ко мне успокоить, освежить мою усталую, издерганную душу.
Как жаль, что такие милые женщины водятся только у изгороди сельских садов и не
забредают в шумные города.
С ними было бы легко. В худшем случае они могли бы только покачать головой и
затаить свою скорбь, если бы вы их чем-нибудь обидели.
Прямая им противоположность – городская женщина. Глаза ее ни на секунду не
устремляются в беспредельную даль. Глаза ее бегают, злые, ревнивые, подстерегающие, тут
же, около вас… Городская женщина никогда не будет кутаться в мягкий пуховый платок,
который всегда красуется на плечах милой женщины у изгороди. Ей подавай нелепейшую
шляпу с перьями, бантами и шпильками, которыми она проткнет свою многострадальную