Page 74 - Рассказы
P. 74

привлекло то обстоятельство, что Ирина смотрела в это время в зеркало.
                     Я отодвинул ее от себя и, обижаясь, спросил:
                     – Зачем ты смотрела в зеркало? Разве в такую минуту об этом думают?
                     – Видишь  ли, –  сконфуженно объяснила она, –  ты  немного  неудачно обнял  меня. Ты
               сейчас обвил руками не талию, а шею. А мужчины должны обнимать за талию.
                     – Как…  должен? –  изумился  я. –  Разве  есть  где-нибудь  такое  узаконенное  правило,
               чтобы  женщин  обнимать  только  за  талию?  Странно!  Если  бы  мне  подвернулась  талия,  я
               обнял бы талию, а раз подвернулась шея, согласись сама…
                     – Да,  такого  правила,  конечно,  нет…  но  как-то  странно,  когда  мужчины  обвивают
               женскую шею.
                     Я обиделся и не разговаривал с Ириной часа два. Она первая пошла на примирение.
                     Подошла  ко  мне,  обвила  своими  прекрасными  руками  мою  шею  (мужская  шея  –
               узаконенный способ) и сказала, целуя меня в усы:
                     – Не дуйся, глупый! Я хочу сделать из тебя интересного, умного человека… И потом…
               (она  застенчиво  поежилась)  я  хотела  бы,  чтобы  ты  под  моим  благотворным  влиянием
               завоевал  бы  себе  самое  высокое  положение  на  поприще  славы.  Я  хотела  бы  быть  твоей
               вдохновительницей, больше того – хотела бы сама завоевать для тебя славу.
                     Она скоро ушла в театр, а я призадумался: каким образом она могла бы завоевать для
               меня славу? Разве что сама бы вместо меня писала рассказы, при условии, чтобы они у нее
               выходили  лучше,  чем  у  меня.  Или  что  она  понимала  под  словом  «вдохновительница»?
               Должен ли я был всех героев своих произведений списывать с нее, или она должна была бы
               изредка  просить  меня:  «Владимир,  напиши-ка  рассказ  о  собаке,  которая  укусила  за  ногу
               нашу кухарку. Володечка, не хочешь ли взять темой нашего комика, который совсем спился,
               и антрепренер прогоняет его».
                     И вдруг я неожиданно вспомнил. Недавно мне случилось видеть в театре пьесу «Без
               просвета», где героиня целует героя в усы и вдохновенно говорит: «Я хочу, чтобы ты под
               моим  влиянием  завоевал  себе  самое  высокое  положение  на  поприще  славы.  Я  хочу  быть
               твоей вдохновительницей».
                     – Странно, – сказал я сам себе.
                     А во рту у меня было такое ощущение, будто бы я раскусил пустой орех.

                                                             * * *

                     С этих пор я стал наблюдать Ирину. И чем больше наблюдал, тем больший ужас меня
               охватывал.
                     Ирины около меня не было. Изредка я видел страдающую Верочку из пьесы Лимонова
               «Туманные  дали»,  изредка  около  меня  болезненно,  с  безумным  надрывом  веселился
               трагический тип решившей отравиться куртизанки из драмы «Лучше поздно, чем никогда»…
               А Ирину я и не чувствовал.
                     Дарил  я  браслет  Ирине,  а  меня  за  него  ласкала  грандкокет,  обвивавшая  мою  шею
               узаконенным гранд-кокетским способом. Возвращаясь поздно домой, я, полный раскаяния за
               опоздание, думал встретить плачущую, обиженную моим равнодушием Ирину, но в спальне
               находил,  к  своему  изумлению,  какую-то  трагическую  героиню,  которая,  заломив  руки
               изящным  движением  (зеркало-то  –  ха-ха! –  висело  напротив),  говорила  тихо,  дрожащим,
               предсмертным голосом:
                     – Я тебя не обвиняю… Никогда я не связывала, не насиловала свободы любимого мною
               человека… Но я вижу далеко, далеко… – Она устремила отуманенный взор в зеркало и вдруг
               неожиданно  громким  шепотом  заявила:  –  Нет!  Ближе…  совсем  близко  я  вижу  выход:
               сладкую, рвущую все цепи, благодетельницу смерть…
                     – Замолчи! – нервно говорил я. – Кашалотов, «Погребенные заживо», второй акт, сцена
               Базаровского  с  Ольгой  Петровной.  Верно?  Еще  ты  играла  Ольгу  Петровну,  а  Рафаэлов  –
               Базаровского… Верно?
   69   70   71   72   73   74   75   76   77   78   79