Page 74 - Рассказы

привлекло то обстоятельство, что Ирина смотрела в это время в зеркало.
Я отодвинул ее от себя и, обижаясь, спросил:
– Зачем ты смотрела в зеркало? Разве в такую минуту об этом думают?
– Видишь ли, – сконфуженно объяснила она, – ты немного неудачно обнял меня. Ты
сейчас обвил руками не талию, а шею. А мужчины должны обнимать за талию.
– Как… должен? – изумился я. – Разве есть где-нибудь такое узаконенное правило,
чтобы женщин обнимать только за талию? Странно! Если бы мне подвернулась талия, я
обнял бы талию, а раз подвернулась шея, согласись сама…
– Да, такого правила, конечно, нет… но как-то странно, когда мужчины обвивают
женскую шею.
Я обиделся и не разговаривал с Ириной часа два. Она первая пошла на примирение.
Подошла ко мне, обвила своими прекрасными руками мою шею (мужская шея –
узаконенный способ) и сказала, целуя меня в усы:
– Не дуйся, глупый! Я хочу сделать из тебя интересного, умного человека… И потом…
(она застенчиво поежилась) я хотела бы, чтобы ты под моим благотворным влиянием
завоевал бы себе самое высокое положение на поприще славы. Я хотела бы быть твоей
вдохновительницей, больше того – хотела бы сама завоевать для тебя славу.
Она скоро ушла в театр, а я призадумался: каким образом она могла бы завоевать для
меня славу? Разве что сама бы вместо меня писала рассказы, при условии, чтобы они у нее
выходили лучше, чем у меня. Или что она понимала под словом «вдохновительница»?
Должен ли я был всех героев своих произведений списывать с нее, или она должна была бы
изредка просить меня: «Владимир, напиши-ка рассказ о собаке, которая укусила за ногу
нашу кухарку. Володечка, не хочешь ли взять темой нашего комика, который совсем спился,
и антрепренер прогоняет его».
И вдруг я неожиданно вспомнил. Недавно мне случилось видеть в театре пьесу «Без
просвета», где героиня целует героя в усы и вдохновенно говорит: «Я хочу, чтобы ты под
моим влиянием завоевал себе самое высокое положение на поприще славы. Я хочу быть
твоей вдохновительницей».
– Странно, – сказал я сам себе.
А во рту у меня было такое ощущение, будто бы я раскусил пустой орех.

* * *

С этих пор я стал наблюдать Ирину. И чем больше наблюдал, тем больший ужас меня
охватывал.
Ирины около меня не было. Изредка я видел страдающую Верочку из пьесы Лимонова
«Туманные дали», изредка около меня болезненно, с безумным надрывом веселился
трагический тип решившей отравиться куртизанки из драмы «Лучше поздно, чем никогда»…
А Ирину я и не чувствовал.
Дарил я браслет Ирине, а меня за него ласкала грандкокет, обвивавшая мою шею
узаконенным гранд-кокетским способом. Возвращаясь поздно домой, я, полный раскаяния за
опоздание, думал встретить плачущую, обиженную моим равнодушием Ирину, но в спальне
находил, к своему изумлению, какую-то трагическую героиню, которая, заломив руки
изящным движением (зеркало-то – ха-ха! – висело напротив), говорила тихо, дрожащим,
предсмертным голосом:
– Я тебя не обвиняю… Никогда я не связывала, не насиловала свободы любимого мною
человека… Но я вижу далеко, далеко… – Она устремила отуманенный взор в зеркало и вдруг
неожиданно громким шепотом заявила: – Нет! Ближе… совсем близко я вижу выход:
сладкую, рвущую все цепи, благодетельницу смерть…
– Замолчи! – нервно говорил я. – Кашалотов, «Погребенные заживо», второй акт, сцена
Базаровского с Ольгой Петровной. Верно? Еще ты играла Ольгу Петровну, а Рафаэлов –
Базаровского… Верно?