Page 160 - Белая гвардия

А у бронепоезда, рядом с паровозом и первым железным корпусом вагона, ходил, как
маятник, человек в длинной шинели, в рваных валенках и остроконечном куколе-
башлыке. Винтовку он нежно лелеял на руке, как уставшая мать ребенка, и рядом с ним
ходила меж рельсами, под скупым фонарем, по снегу, острая щепка черной тени и
теневой беззвучный штык. Человек очень сильно устал и зверски, не по-человечески
озяб. Руки его, синие и холодные, тщетно рылись деревянными пальцами в рвани
рукавов, ища убежища. Из окаймленной белой накипью и бахромой неровной пасти
башлыка, открывавшей мохнатый, обмороженный рот, глядели глаза в снежных космах
ресниц. Глаза эти были голубые, страдальческие, сонные, томные.
Человек ходил методически, свесив штык, и думал только об одном, когда же истечет,
наконец, морозный час пытки и он уйдет с озверевшей земли вовнутрь, где
божественным жаром пышут трубы, греющие эшелоны, где в тесной конуре он сможет
свалиться на узкую койку, прильнуть к ней и на ней распластаться. Человек и тень
ходили от огненного всплеска броневого брюха к темной стене первого боевого ящика,
до того места, где чернела надпись: «Бронепоезд „Пролетарий“».

Тень, то вырастая, то уродливо горбатясь, но неизменно остроголовая, рыла снег своим
черным штыком. Голубоватые лучи фонаря висели в тылу человека. Две голубоватые
луны, не грея и дразня, горели на платформе. Человек искал хоть какого-нибудь огня и
нигде не находил его; стиснув зубы, потеряв надежду согреть пальцы ног, шевеля ими,
неуклонно рвался взором к звездам. Удобнее всего ему было смотреть на звезду Марс,
сияющую в небе впереди под Слободкой. И он смотрел на нее. От его глаз шел на
миллионы верст взгляд и не упускал ни на минуту красноватой живой звезды. Она
сжималась и расширялась, явно жила и была пятиконечная. Изредка, истомившись,
человек опускал винтовку прикладом в снег, остановившись, мгновенно и прозрачно
засыпал, и черная стена бронепоезда не уходила из этого сна, не уходили и некоторые
звуки со станции. Но к ним присоединялись новые. Вырастал во сне небосвод
невиданный. Весь красный, сверкающий и весь одетый Марсами в их живом сверкании.
Душа человека мгновенно наполнялась счастьем. Выходил неизвестный, непонятный
всадник в кольчуге и братски наплывал на человека. Кажется, совсем собирался
провалиться во сне черный бронепоезд, и вместо него вырастала в снегах зарытая
деревня — Малые Чугры. Он, человек, у околицы Чугров, а навстречу ему идет сосед и
земляк.
— Жилин? — говорил беззвучно, без губ, мозг человека, и тотчас грозный сторожевой
голос в груди выстукивал три слова:
— Пост… часовой… замерзнешь…
Человек уже совершенно нечеловеческим усилием отрывал винтовку, вскидывал на
руку, шатнувшись, отдирал ноги и шел опять.
Вперед — назад. Вперед — назад. Исчезал сонный небосвод, опять одевало весь
морозный мир синим шелком неба, продырявленного черным и губительным хоботом
орудия. Играла Венера красноватая, а от голубой луны фонаря временами поблескивала
на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная.

Металась и металась потревоженная дрема. Летела вдоль Днепра. Пролетела мертвые
пристани и упала над Подолом. На нем очень давно погасли огни. Все спали. Только на
углу Волынской в трехэтажном каменном здании, в квартире библиотекаря, в узенькой,
как дешевый номер дешевенькой гостиницы, комнате, сидел голубоглазый Русаков у
лампы под стеклянным горбом колпака. Перед Русаковым лежала тяжелая книга в
желтом кожаном переплете. Глаза шли по строкам медленно и торжественно.

«И увидал я мертвых и великих, стоящих перед богом и книги раскрыты были, и иная
книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в
книгах сообразно с делами своими.
Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были
в них, и судим был каждый по делам своим.
.......................................