Page 159 - Белая гвардия

«…Лен… я взял билет на Аид…»
Дом на Алексеевском спуске, дом, накрытый шапкой белого генерала, спал давно и спал
тепло. Сонная дрема ходила за шторами, колыхалась в тенях.
За окнами расцветала все победоноснее студеная ночь и беззвучно плыла над землей.
Играли звезды, сжимаясь и расширяясь, и особенно высоко в небе была звезда красная и
пятиконечная — Марс.
В теплых комнатах поселились сны.

Турбин спал в своей спаленке, и сон висел над ним, как размытая картина. Плыл,
качаясь, вестибюль, и император Александр I жег в печурке списки дивизиона… Юлия
прошла и поманила и засмеялась, проскакали тени, кричали: «Тримай! Тримай!»
Беззвучно стреляли, и пытался бежать от них Турбин, но ноги прилипали к тротуару на
Мало-Провальной, и погибал во сне Турбин. Проснулся со стоном, услышал храп
Мышлаевского из гостиной, тихий свист Карася и Лариосика из книжной. Вытер пот со
лба, опомнился, слабо улыбнулся, потянулся к часам.

Было на часиках три.

— Наверно, ушли… Пэтурра… Больше не будет никогда. И вновь уснул.

Ночь расцветала. Тянуло уже к утру, и погребенный под мохнатым снегом спал дом.
Истерзанный Василиса почивал в холодных простынях, согревая их своим похудевшим
телом. Видел Василиса сон нелепый и круглый. Будто бы никакой революции не было,
все была чепуха и вздор. Во сне. Сомнительное, зыбкое счастье наплывало на Василису.
Будто бы лето и вот Василиса купил огород. Моментально выросли на нем овощи. Грядки
покрылись веселыми завитками, и зелеными шишками в них выглядывали огурцы.
Василиса в парусиновых брюках стоял и глядел на милое, заходящее солнышко,
почесывая живот…

Тут Василисе приснились взятые круглые, глобусом, часы. Василисе хотелось, чтобы ему
стало жалко часов, но солнышко так приятно сияло, что жалости не получалось.
И вот в этот хороший миг какие-то розовые, круглые поросята влетели в огород и тотчас
пятачковыми своими мордами взрыли грядки. Фонтанами полетела земля. Василиса
подхватил с земли палку и собирался гнать поросят, но тут же выяснилось, что поросята
страшные — у них острые клыки. Они стали наскакивать на Василису, причем
подпрыгивали на аршин от земли, потому что внутри у них были пружины. Василиса
взвыл во сне, верным боковым косяком накрыло поросят, они провалились в землю, и
перед Василисой всплыла черная, сыроватая его спальня…

Ночь расцветала. Сонная дрема прошла над городом, мутной белой птицей пронеслась,
минуя сторонкой крест Владимира, упала за Днепром в самую гущу ночи и поплыла
вдоль железной дуги. Доплыла до станции Дарницы и задержалась над ней. На третьем
пути стоял бронепоезд. Наглухо, до колес, были зажаты площадки в серую броню.
Паровоз чернел многогранной глыбой, из брюха его вываливался огненный плат,
разлегаясь на рельсах, и со стороны казалось, что утроба паровоза набита раскаленными
углями. Он сипел тихонько и злобно, сочилось что-то в боковых стенках, тупое рыло его
молчало и щурилось в приднепровские леса. С последней площадки в высь, черную и
синюю, целилось широченное дуло в глухом наморднике верст на двенадцать и прямо в
полночный крест.

Станция в ужасе замерла. На лоб надвинула тьму, и светилась в ней осовевшими от
вечернего грохота глазками желтых огней. Суета на ее платформах была непрерывная,
несмотря на предутренний час. В низком желтом бараке телеграфа три окна горели
ярко, и слышался сквозь стекла непрекращающийся стук трех аппаратов. По платформе
бегали взад и вперед, несмотря на жгучий мороз, фигуры людей в полушубках по
колено, в шинелях и черных бушлатах. В стороне от бронепоезда и сзади, растянувшись,
не спал, перекликался и гремел дверями теплушек эшелон.