Page 206 - Доктор Живаго

анархист Ржаницкий дал три выстрела по цепи конвойных, целясь в Сивоблюя. Ржаницкий
был превосходный стрелок, но рука у него дрожала от волнения, и он промахнулся.
Опять та же деликатность и жалость к былым товарищам не позволила караулу
наброситься на Ржаницкого или ответить преждевременным залпом, до общей команды, на
его покушение. У Ржаницкого оставалось еще три неистраченных заряда, но, в возбуждении,
может быть, забыв о них, и раздосадованный промахом, он шваркнул браунинг о камни. От
удара браунинг разрядился в четвертый раз, ранив в ногу приговоренного Пачколю.
Санитар Пачколя вскрикнул, схватился за ногу и упал, часто-часто взвизгивая от боли.
Ближайшие к нему Пафнуткин и Гораздых подняли, подхватили его под руки и потащили,
чтобы в переполохе его не затоптали товарищи, потому что больше себя никто не помнил.
Пачколя шел к каменистому краю, куда теснили смертников, подпрыгивая, хромая, будучи
не в состоянии ступить на перешибленную ногу и безостановочно кричал. Его
нечеловеческие вопли были заразительны.
Как по сигналу, все перестали владеть собой. Началось нечто невообразимое.
Посыпалась ругань, послышались мольбы, жалобы, раздались проклятия.
Подросток Галузин, скинув с головы желтокантовую фуражку peaлиста, которую он
еще носил, опустился на колени и так, не вставая с них, ползком пятился дальше в толпе к
страшным камням. Он часто часто кланялся до земли конвойным, плакал навзрыд и умолял
их полубеспамятно, нараспев:
— Виноват, братцы, помилуйте, больше не буду. Не губите.
Не убивайте. Не жил я еще, молод умирать. Пожить бы мне еще, маменьку, маменьку
свою еще один разочек увидать. Простите, братцы, помилуйте. Ноги ваши буду целовать.
Воду вам буду на себе возить. Ой беда, беда, — пропал, маменька, маменька.
Из середины причитали, не видно было кто:
— Товарищи миленькие, хорошие! Как же это? Опомнитесь.
Вместе на двух войнах кровь проливали. За одно дело стояли, боролись. Пожалейте,
отпустите. Мы добра вашего век не забудем, заслужим, делом докажем. Аль вы оглохли, что
не отвечаете? Креста на вас нет!
Сивоблюю кричали:
— Ах ты. Иуда христопродавец! Какие мы против тебя изменники? Сам ты, собака,
трижды изменник, чтоб тя удавили!
Царю своему присягал, убил царя своего законного, нам клялся в верности, предал.
Целуйся с чортом своим Лесным, пока не предал. Предашь.
Вдовиченко на краю могилы остался верным себе. Высоко держа голову с седыми
развевающимися волосами, он громко, во всеуслышание, как коммунар к коммунару,
обращался к Ржаницкому.
— Не унижайся, Бонифаций! Твой протест не дойдет до них.
Тебя не поймут эти новые опричники, эти заплечные мастера нового застенка. Но не
падай духом. История всё разберет.
Потомство пригвоздит к позорному столбу бурбонов комиссародержавия и их черное
дело. Мы умираем мучениками идеи на заре мировой революции. Да здравствует революция
духа. Да здравствует всемирная анархия.
Залп двадцати ружей, произведенный по какой-то беззвучной, одними стрелками
уловленной команде, скосил половину осужденных, большинство насмерть. Остальных
пристрелили вторым залпом. Дольше всех дергался мальчик, Тереша Галузин, но и он в
конце концов замер, вытянувшись без движения.

2

От мысли перенести стан на зиму в другое место, подальше на восток отказались не
сразу. Долго продолжались разведки и объезды местности по ту сторону тракта вдоль
Вытско-Кежемского водораздела. Ливерий часто отлучался из лагеря в тайгу, оставляя