Page 210 - Доктор Живаго

служит, новых женок беженских с пути совращат. Вот, говорит, на себя пеняйте, до чего
доводит за красным флаком задрамши подол.
Другой раз не бегайте.
— Я не понимаю, про каких ты беженок? Про наших, партизанских, или еще про
каких-нибудь других?
— Вестимо про других. Про новых, чужеместных.
— Так ведь было им распоряжение в сельцо Дворы, на Чилимскую мельницу. Как они
здесь очутились?
— Эва, сельцо Дворы. От твоих Дворов одно огнище стоит, погорелище. И мельница и
вся кулижка в угольках. Они, пришедши на Чилимку, видят, пустошь голая. Половина ума
решилась, воймя воет и назад к белякам. А другие оглобли наоборот и сюда всем обозом.
— Через глухую чащу, через топи?
— А топоры-пилы на что? Им мужиков наших послали, охранять, — пособили.
Тридцать, говорят, верст дороги прорубили. С мостами, бестии. Говори после этого, — бабы.
Такое сделают, злыдни, не сообразишь в три дни.
— Хорош гусь! Чего же ты радуешься, кобыла, тридцать верст дороги. Это ведь
Вицину и Квадри на руку. Открыли проезд в тайгу. Хоть артиллерию кати.
— Заслон. Заслон. Выставь заслон и дело с концом.
— Бог даст без тебя додумаюсь.

6

Дни сократились. В пять часов темнело. Ближе к сумеркам Юрий Андреевич перешел
тракт в том месте, где на днях Ливерий пререкался со Свиридом. Доктор направлялся в
лагерь. Близ поляны и горки, на которой росла рябина, считавшаяся пограничной вехой
лагеря, он услышал озорной задорный голос Кубарихи, своей соперницы, как он в шутку
звал лекариху-знахарку. Его конкурентка с крикливым подвизгиванием выводила что-то
веселое, разухабистое, наверное какие-то частушки. Ее слушали. Ее прерывали взрывы
сочувственного смеха, мужского и женского. Потом всё смолкло. Все наверное разошлись.
Тогда Кубариха запела по-другому, про себя и вполголоса, считая себя в полном
одиночестве. Остерегаясь оступиться в болото, Юрий Андреевич в потемках медленно
пробирался по стежке, огибавшей топкую полянку перед рябиной, и остановился, как
вкопанный. Кубариха пела какую-то старинную русскую песню.
Юрий Андреевич не знал ее. Может быть, это была её импровизация?
Русская песня, как вода в запруде. Кажется, она остановилась и не движется. А на
глубине она безостановочно вытекает из вешняков и спокойствие её поверхности обманчиво.
Всеми способами, повторениями, параллелизмами, она задерживает ход постепенно
развивающегося содержания. У какого-то предела оно вдруг сразу открывается и разом
поражает нас. Сдерживающая себя, властвующая над собою тоскующая сила выражает себя
так.
Это безумная попытка словами остановить время.
Кубариха наполовину пела, наполовину говорила:

«Что бежал заюшка по белУ светУ,
По белУ свету да по белУ снегУ.
Он бежал косой мимо рябины дерева,
Он бежал косой, рябине плакался.
У меня ль у зайца сердце робкое,
Сердце робкое, захолончивое,
Я робею, заяц, следу зверьего,
Следу зверьего, несыта волчья черева.