Page 112 - Донские рассказы

– Выдвинулся на исходные позиции, но все равно он не пройдет! – со смешком зашептал
Хмыз.

– Вас, молодой человек, окончательно испортила фронтовая обстановка. Вы
неисправимы, как я вижу, – возмущенно сказал Акимов.

– А ну, кончай разговоры! – сипло зашептал старшина.
– И чего он шипит, как гусак на собаку? Дело его стариковское, лежал бы себе да
посапливал в две отвертки… Не старшина у нас, а зверь на привязи…

– Я тебе завтра покажу зверя! Ты думаешь, я тебя по голосу не узнал, Некрасов? Как ты
голос ни меняй, а я тебя все равно узнаю!

Минуту в горнице держалась тишина, нарушаемая разноголосым храпом, потом раколов
с нескрываемой досадою проговорил:

– Не продвигается! И чего он топчется на исходных? И, зараза! Он пока выйдет на линию
огня – всю душу из нас вымотает! О господи, послали же такого торопыгу. К утру он,
может, и доползет до сеней…
Еще немного помолчали, и снова раколов, уже с отчаянием в голосе, сказал:

– Нет, не продвигается! Залег, что ли? И чего бы он залег? Колючую проволоку она
протянула перед кухней, что ли?
Окончательно выведенный из терпения, старшина приподнялся:

– Вы замолчите нынче, вражьи сыны?

– О господи, тут и так лежишь, как под немецкой ракетой… – чуть слышно прошептал
раколов и умолк: широченная ладонь Копытовского зажала ему рот.
В томительном ожидании прошло еще несколько долгих минут, а затем в кухне зазвучал
возмущенный голос хозяйки, послышалась короткая возня, что-то грохнуло, со звоном
разлетелись по полу осколки какой-то разбитой посудины, и хлестко ударилась о стену
дверь, ударилась так, что со стен, шурша, посыпалась штукатурка и, жалобно звякнув,
остановились суетливо тикавшие над сундуком ходики.
Спиною отворив дверь, Лопахин ввалился в горницу, пятясь, сделал несколько быстрых и
неверных шагов и еле удержался на ногах, кое-как остановившись посредине горницы…
Старшина с юношескою проворностью вскочил, зажег керосиновую лампу, приподнял ее
над головой. Лопахин стоял, широко расставив ноги. Иссиня-черная, лоснящаяся
опухоль затягивала его правый глаз, но левый блестел ликующе и ярко. Все лежавшие
на полу бойцы привстали, как по команде. Сидя на разостланных шинелях, они молча
смотрели на Лопахина и ни о чем не спрашивали. Да, собственно, и спрашивать-то было
не о чем: запухший глаз и вздувшаяся на лбу шишка, величиною с куриное яйцо,
говорили красноречивее всяких слов…
– Александр Македонсков! Мелкая блоха! Ну, как, скушал нежданку? – уничтожающе
процедил сквозь зубы бледный от злости старшина.

Лопахин помял в пальцах все увеличивавшуюся в размерах шишку над правой бровью,
беспечно махнул рукой:

– Непредвиденная осечка! Но зато, братцы, до чего же сильна эта женщина! Не
женщина, а просто прелесть! Таких я еще не видывал. Боксер первого класса, борец
высшей категории! Слава богу, я на обушке воспитывался, силенка в руках есть, мешок в
центнер весом с земли подыму и унесу, куда хочешь, а она схватила меня за ногу
повыше колена и за плечо, приподняла и говорит: «Иди спи, Петр Федотович, а то в окно
выброшу!» – «Ну, это, – говорю ей, – мы еще посмотрим». Ну, и посмотрел… Проявил
излишнюю активность – и вот вам, пожалуйста… – Лопахин, морщась от боли, снова
помял угловатую, лиловую шишку над бровью, сказал: – Да ведь это удачно так
случилось, что я спиною о дверь ударился, а то ведь мог весь дверной косяк на плечах
вынести. Ну, вы как хотите, а я – если живой останусь – после войны приеду в этот хутор